повернул голову и произнес:

А! Это вы, Антон Павлович, вы что?! Послышался ответ:

Я за червями,— и юркнул под балкон.

ДОМ в УСАДЬБЕ КИСЕЛЕВЫХ «БАБКИНО» БЛИЗ BOCKPECEHCKA. В БАБКИНЕ ЧЕХОВ ПРОВЕЛ ЛЕТО 1885—1887 гг. Акварель Н. П. Чехова Дом-музей Чехова, Ялта

 

Через пять минут по той же дорожке опять послышались шаги, по­явился второй брат Чехова, и ему тоже понадобились черви.

И так все братья, один за другим, шли за червями, а потом куда-то скрывались. Сидевшпе на балконе улыбнулись, кто-то сказал:

Это уж новое баловство Антон Павлович придумал.

В это время пришла сестра... и сообщила мне, что семья Чехова соби­рается устроить бал в честь именинника и в честь приезжей.

А ты вон такая кислятина.

Я пообещала выздороветь. Она ушла, а я заснула.

36 Литературное наследство, т. 68

Глава 2 БАЛ

В Бабкине в пять часов подавался чай. Это был час, когда все те, кто хотел видеть хозяев, мог пожаловать. С часу же дня, т. е. от обеда до пяти, всем было известно, что отдыхали хозяева и все служащие.

Потребовать какой-либо маленькой услуги от служащих во время их отдыха строго-настрого запрещалось.

В пять часов дом оживал и наполнялся гостями.

К чаю меня сестра разбудила. Голова моя прошла, но заплести свои громадные волосы я боялась. Не предполагая найти в столовой посторон­них и не зная бабкинского режима и обычая, я вышла в таком русалочьем виде в столовую. Там оказалось уже масса народу. Я было назад, но меня не пустили. Я была очень поражена, увидя стол накрытый, как в самый большой праздник: с тортами, с бабками, с массой варенья и конфект. Меня познакомили с доктором Архангельским 4 и его женой 5, были еще какие-то люди из Воскресенска, а я именно думала, что если гости, то уж никто другой, как только Чеховы.

После чая мы с отцом сели на угловом диванчике под чудными олеан­драми в цвету. К нам подсел доктор Архангельский, интересовался при­чиной моих головных болей, дал несколько советов, прописал рецепт и сам ушел с зятем. Все куда-то разошлись.

Подсел к нам Владиславлев и стал очень забавно рассказывать эпи­зоды из куриной жизни. Он был большой куровод...

Стало уже темнеть, зажгли лампы, вдруг в коридоре, разделявшем го­стиную от столовой, послышался сильный шум, гам, точно ввалилась туда толпа каких-то азиатов. Я не успела выразить даже моего удивления, как в столовую вошли ряженые. На каком-то ящике сидел страшный турок, ящик несли четыре черных эфиопа и— о, ужас!—шли прямо на меня. Турок выхватил кинжал и занес надо мной, я вскрикнула и, как безум­ная, вскочила на стол, который затрещал и собрался упасть, едва успел отец меня подхватить. Вышло и смешно, и глупо, и неловко. Ряженые сму­тились не меньше меня, но турок, ловко соскочив с ящика, галантно пред­ставился: «Художник Левитан». Эфиопы, сняв маски, представились: «Четыре брата Чеховы». Среди них был и Антон Павлович.

Шарада, которую собирались разыграть, благодаря моему малодуш­ному поступку расстроилась. В чем она заключалась, так и осталось неизвестным. За пианино села гувернантка, прозванная моею сестрою «Вафля», потешно огрызаясь на Антона Павловича; он, невозмутимый, серьезный, давал ей такие реплики, что удержаться от смеха было невоз­можно. Смеялись все, но только не он сам.

Дирижируя танцами, Антон Павлович придумывал такие фокусы, что танцующие умоляли дать передышку. Смеху, переодеваний было так много, что даже не оставили моего старика-отца и зятя. На них напялили студенческие мундиры, узкие до невозможности: им приходилось танце­вать с распростертыми, как крылья, руками.

Я была больше зрительницей, чем участницей общего веселья. Антон Павлович поражал меня своей захватывающей веселостью, таким хоро­шим молодым задором, изобретательностью всякого рода шуток и затей; как под волшебную флейту, заставлял он всех веселиться. Ровно в 11 ча­сов он остановился посреди комнаты и безмолвно, но торжественным же­стом, указал на часы... Мигом из залы исчезло все, чему не полагалось быть, ряженых и гостей точно ветром сдуло.

Посреди комнаты остался сам Антон Павлович со щеткой в руках, подметая пол. Ибо всем было известно, что в доме Алексея Сергеевича после девяти часов прислугу беспокоить не разрешалось. Зная это, Антон Павлович и взялся сам за щетку. Около пианино оставалась только одна «Вафля», приготовлявшая ноты для пения.

Антон Павлович, приведя в порядок зал, поставил стулья на места, сел в уголок около двери, взъерошил свою кудрявую шевелюру и сидел в ожидательной позе.

Вышел петь старик Владиславлев... он исполнял глинковский репер­туар. Чехов сидел в уголке, подперев голову руками и как будто уйдя совершенно в другой мир.

Владиславлев пел чудесно; когда он кончил, только через минуту послы­шался вздох и шорох в комнате. Чехов встал, как-то выпрямился весь, глаза его сияли, как звезды, казалось, что искры летели из них, лицо его было бледно и вдохновенно. Он молча крепко пожал руку Владиславлеву и опять сел на свое место, взъерошил волосы, откинул голову.

Я наблюдала за ним из-за большой олеандры. Мысль его витала где-то далеко-далеко, и такая глубокая грусть лежала на его лице, еще не так давно сиявшем беззаботною юношеской веселостью.

Запела моя сестра, ученица Даргомыжского, «Мне грустно потому, что весело тебе...» (романс Даргомыжского). Чехов закрыл глаза рукой и так сидел все время. Потом спела она романс: «Русая головка...» (его же) и, наконец, любимейшую вещь «Ехали бояре с Нова города...».

Восторг от пения сестры был совершенно другой, чем от пенияВлади- славлева. Чехов аплодировал, кричал так, как кричат только в театрах, вызывая примадонну. На лице его опять появился задор и какое-то опьяне­ние. Сестра спела по требованию всех нас еще «Ивушку...». Наша публика бесновалась, чуть ли не ломала стулья. В это мгновение кто-то погасил лампу.

Мигом все стихло.

Я не поняла, зачем погасили лампу, оказывается, концертное отделе­ние заканчивалось всегда «Лунной сонатой» Бетховена, которую «Вафля» исполняла в совершенстве, но только всегда при лунном свете.

Антон Павлович ушел на крыльцо и сел на нижнюю ступеньку, по- видимому, это место им было абонировано. Я предложила было идти туда же, но отец сказал: «Антон Павлович любит быть там всегда один».

Соната в таком исполнении и в такой обстановке произвела на меня сильное впечатление.

По окончании ее все разошлись, не прощаясь и не произнеся ни слова... Когда я была в своей комнате, ко мне зашел зять и сестра и тут они много рассказали о семье Чехова... Зять хвалил Чеховых за их культурность, за их большую деликатность.

Чеховы