С одной стороны на реке стояла хорошо оборудованная купальня, с другой — в сторону леса, перекинуты были лавы и виднелась протоптан­ная тропинка к Дарагановскому лесу. Тропинка эта имела очень привле­кательный вид, теряясь в строевом Дарагановском лесу.

Я смотрела в бинокль,— вдруг на опушке мелькнула голубая рубашка с грибным кузовом в руках, быстро мелькнув по тропинке, по лавам, она точно провалилась куда-то. Как только фигура эта мелькнула, се­стра моя, Мария Владимировна, быстро надела на нос пенсне, поискав глазами голубую рубашку, с кокетливой довольной улыбкой произнесла: «С пустой корзиной!.. Отлично! Я так и знала... Пари он проиграл». Отец и зять на это ей что-то ответили, но что, я не поняла, не зная о ком даже идет речь.

Я сидела на низком кресле с распущенными волосами, сестра поми­нутно давала мне что-то нюхать, прикладывала кусочки лимона к вискам, но все это мало мне помогало.

Кроме нашей семьи, на балконе сидел еще старик Владиславлев, ког­да-то знаменитый тенор Большого московского театра. Я не принимала никакого участия в разговоре, а сестра вполголоса рассказывала мне про разные домашние дела и про гувернантку, которую я в первый раз уви­дела за обедом. Она так поразила меня своею уродливостью, что я ста­ралась не смотреть в ее сторону. Лицо ее было исковырено оспой... Когда она ушла,— хороша? — спросила меня сестра. Я ничего не успела ска­зать сестре, а она продолжала: А очень дельная и умная девушка, но самодурка ужасная, иногда бывает невыносима своим обожанием нас, а семью Чеховых (это наши квартиранты) ненавидит, тогда как это пре­лестная семья. Больше же всех она ненавидит Антона Павловича...

За что же? Может быть он над ее красотой подтрунил?

Ну, нет, как это можно, у нас все ее жалеют. Ненавидит она его и их только за то, что они любят нас, мы очень подружились с ними, они так же увлекаются лесом, как я и она. Нас она любить никому не поз­воляет, считая, что это право принадлежит только ей одной.

Но ведь это же смешно!

Конечно, даже глупо, но она ведь старая институтка, так ею и оста­нется на весь век. А ты знаешь, что Антон Павлович писатель? Хотя еще неизвестный, но очень талантливый.

Тебе, тоже писательнице,— сказала я,— такое знакомство очень приятно...

Мы с Антоном Павловичем большие друзья, хотя ссоримся каждый день.

Ссоритесь? За что же?

Ах, это у нас серьезное дело! Во-первых, трунит надо мной как над писательницей, всегда величает меня знаменитостью — это раз; второе, всегда мои излюбленные грибные места, которые я скрываю от всех, он непременно найдет и всё соберет, за это ему очень достается от меня. А еще всегда уверяет всех, что я, поймав двух пескарей, иду с победонос­ным видом будто наловила сотню. За это и злюсь на него. Не ссоримся мы с ним только, когда на пруду ловим карасей, тут у нас бывают самые задушевные разговоры на темы литературные. Он удивительно талантли­вый, тонко все понимающий человек. С громадным запасом юмора и с удивительно поэтической грустью, с глубоким пониманием души человеческой, но ведь он еще так молод, он только что кончил медицин­ский факультет2.

Значит он доктор? — перебила я.

Да, доктор. А вот тут-то я его и извожу, доказывая, что я лучше доктор, чём он; ко мне идут крестьяне за советом и за лекарствами, а его боятся.

Практикует он?

Нет. Вызывали его несколько раз куда-то на вскрытие. Это он очень не любит.

А ты по-старому увлекаешься лечением?

Еще как! Только недавно вышел у нас с сестрой Антона Павловича, с которой я очень дружна, маленький гаденький случай. Антон Павлович на нас кричал и хотел привлекать к ответственности. Знаешь, вспомнить страшно,— продолжала она.— Попали в такую грязную историю, после того и охота лечить пропала.

Если не секрет,— скажи, в чем дело?

Секрет этот только от Алеши, если бы он узнал, что бы тогда было!.. Дело, видишь ли, было очень серьезное,— она даже для чего-то надела пенсне и деловито начала:

Ты, знаешь, как я удачно лечила?

Как же, знаю, своим пациентам ты касторки не жалела, а теперь вдруг завелся настоящий доктор и отбил у тебя практику. Конечно, до­садно, я тебя понимаю.

Вздор! — рассердилась она.—Доктор тут совсем ни при чем, от него нам досталось только за то, что мы с Марией Павловной сделали опера­цию его инструментами.

Ах! — воскликнула я,— и сумасшедшие же вы две!

Да уж случай такой вышел, что операция необходима была,— ска­зала она очень серьезно. А он, вообрази, так озлился, что кричал нам: «А теперь за вашу же глупость пойдете под суд; вы вскрывали нарыв тем самым ланцетом, которым работал я при вскрытии трупа. Ваш боль­ной наверное умрет от заражения крови».

Можешь себе представить, что стало с нами? Было уже около 10 часов вечера, Алеша и отец были в Москве, а Антон Павлович только что вернулся,— это мы в его отсутствие распорядились. Услыхав такую ужас­ную вещь, мы ночью же хотели бежать в Никулино спасать оперирован­ного мальчика, но дождь лил и было так темно, что идти одним, без фо­наря, было совсем невозможно. Просили, умоляли Антона Павловича пойти с нами и помочь в нашей беде. Не захотел. Мы не спали всю ночь и чуть свет побежали в деревню. Каково же было наше удивление, когда мальчишка наш встретил нас на ногах, со словами: «Спасибо вам, тетень­ки, что меня хорошо порезали». Тут только мы поняли, что Антон Павло­вич хотел нас напугать, будто инструменты после вскрытия не были про­кипячены. Когда мы вернулись домой, то с гордостью заявили ему, что операция вполне удалась. Вот тут-то мы его заподозрили в зависти к на­шему успеху, так как он все резал мертвецов, а мы спасли человека. Мы были очень горды, целый день не обращали на него никакого внимания и без него ушли за цветами в Дарагановский лес.

Ну, что же? После этой операции вы уже не решались кого-либо резать?

После этого случая, который нас напугал, мы не дотрагиваемся до его шкатулки...3

Вот я тебе рассказала все наши бури в стакане воды. Скажи же и ты, как ты живешь? Что поделываешь?

Я, да? Как я живу? —вот голова все болит, знаешь, мне полежать бы немножко, она бы прошла.

Отлично, подожди, сейчас я все устрою. Она ушла.

В это время на дорожке, к которой я сидела спиной, послышались шаги, отец