спросил, как звали отца, чтобы знать кого поминать...

Да ты што, красавчик, нешто поп?

Баба была немножко навеселе.

Студенты, студенты... А народ — под мышкой книжка, боле ни­чего... тоже...

Мы приехали к кругу в Сокольники.

Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала на прощание:

Помяни родителя... Звали Никита Никитич... А как семинарию окончишь, волосы у тебя будут хороши... Приходи в Печатники... Анфису Никитишну все знают... Накормлю... Небось голодные, хоша ученые...

Антон Павлович смеялся, студенты были серьезны. У студентов была какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам пресле­довала их. Они были полны каких-то навязчивых идей. Что-то тяжелое и выдуманное тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не было простоты и уменья просто отдаться минуте жизни. А весна была так хороша! Но когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: «Посмотрите, как хорошо»,— один из студентов ответил: «Ничего особенного... просто тоска... Лес, и черт с ним!.. Что тут хоро­шего...»

Ничего-то вы, цапка, не понимаете! — повторил Левитан.

Мы шли по аллее.

Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку свистели дрозды, и кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому осталось лет жизни на этой нашей тайной земле 4.

Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:

Выпьем мы за того, Кто «Что делать?» писал, Выпьем мы за него За его идеал...

Антон Павлович и Левитан шли рядом, а впереди шли студенты... Издали видно было, как большие нх волосы лежали на их пледах, что было модно тогда®.

— Что это там летит?..— крпкпул один из них, обращаясь к Леви­тану.

и. и. ЛЕВИТАН

Фотография с дарственной надписью Чехову: «Милому А. Чехову П. Левитан. 1887 г.»

Дом-музей Чехова, Ялта

 

Это, вероятно, сокол...— пошутил Антон Павлович.

Летела ворона!

А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов...— прибавил Чехов.— Я никогда не видал, какой сокол... Сокол ясный... О чем за­думались, соколики... Должно быть, сокола и охота с ними были распро­странены на Руси...

Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, где лежал путь железной дороги. Показались столы, покрытые скатертями. Много

народа пило чай... Самовары дымились... Мы тоже сели за один из столи­ков,— чаепитие было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разносчики...

Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки...

Пожалуйте, господа хорошие...

Около нас за другим столом разместились сильно подвыпившие тор­говцы типа Охотного ряда и недружелюбно оглядывали нас.

Вы студенты...— заговорил один, сильно пьяный, обращаясь в нашу сторону,— которые ежели...— и он показал нам кулак.

Другой уговаривал его не приставать к нам.

Не лезь к им... Чево тебе... Мож, они и не студенты... Чево тебе...

Слуга служи, шатун шатайся...— говорил в нашу сторону пьяный с осовелыми глазами...

Видно было, что мы не нравились этой компании — трудно понимае­мая вражда к нам, «студентам», прорывалась наружу.

Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней.

И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно:

А в весне есть какая-то тоска... Глубокая тоска и беспокойство... Все живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.

А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и Левитану.

Эти студенты будут отличными докторами... Народ они хороший... И я завидую им, что у них головы полны идей...6

II

Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольниках и по приезде в Крым, в Ялту — весной 1904 года — я был у Антона Пав­ловича Чехова в доме его в Верхней Аутке. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге стоял журавль. Увидев меня, он расправил крылья и начал прыгать и делать движения, танцуя — как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.

Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету «Новое время».

Какой милый журавль у вас,— сказал я Антону Павловичу,— он так забавно танцует...

Да, это замечательнейшее и добрейшее существо... Он любит всех нас,— сказал Антон Павлович.— Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетал на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша (сестра) и я...— не правда ли, странно это и таинственно?..— улететь и прилететь опять... Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит... Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он — артист, и любит, когда мы смеемся на его забавные тан­цы. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр...

Антон Павлович взял бумажку со стола, свернутую в короткую тру­бочку, закашлялся и плюнув в нее, бросил в банку с раствором.

В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и про­сто — немножко, как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял кален­дарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий — пор­треты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии— тоже портреты, и среди них — Толстого, Михайловского, Суворина, По- тапенки, Левитана и других.

В комнату вошла Марья Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что у ней сильная головная боль. Антон Павлович сна­чала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:

Ах, я и забыл... Ведь я доктор... Как же, я ведь доктор... Пойду, посмотрю, что с ней...

И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру; он был худ, и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге...

Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, кото­рый опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо лгаой.

Журка, журка!..— позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал... Что? Вероятно — «мошенник!» или еще что-нибудь худшее, так как я ни­чего ему не заплатил за представление.

После я показал