кринолин.

Алеше было три года, когда она была его нянькой,— подсказала я,— и она до сих пор с ним не расставалась и ухаживает за ним, как за трехлетним. Называет его до сих пор «маленьким», а ему, слава богу, сорок лет.

Ну, да, слушайте дальше. Вот он наливает Чашку вроде купели и по­казывает ей место около себя, говорит: «Садись и пей!» Она захихикает, повертит руками перед ним, покачает головой, произнеся: «Ишь, малень­кий, маленький».

Это означает: «что с него взять, дурачек еще, сажает меня с собой рядом». Одна и та же история происходит каждый день. Она берет чашки и уходит в буфетную. Потом как-то вижу: стоит Киселев на крыльце, она несколь­кими ступенями ниже, треплет носовой платок в руках и кричит на него: «Бесстыдник, бессовестный эдакий». Оказывается, он вытер платком что-то не носовое. Его фигура походила на сильно провинившегося школь­ника второго класса. — «Вот подожди, я тебя!» — и с негодованием уходит. Она признает только его, на его добре лежит, как свирепый волкодав.

Марию Владимировну и детей она не замечает. Когда Алексея Сергее­вича дома нет, она на стол не подает, что полагается, т. е. вино, водку, закуски.

И вот раз Мария Владимировна, чтоб показать мне весь этот курьез, оставила меня обедать. Сели за стол, на столе нет ни вина, ни водки, ни закуски; нет и самой Лилиши. Мария Владимировна нарочно мне громко говорит: «Будьте добры, Антон Павлович, позовите Лилишу, да скажите ей, что она забыла подать водку, вино и закуску».

Я пошел, смотрю, она сидит в буфетной, сидит подгорюнившись, на меня не смотрит. Я передал поручение, не двинулась, удивленно спросила только: «Чево?» — махнула рукой, произнеся: «Иди, батюшка, с чем пришел, потому у тебя кишка еще тонка». Так и не дала ничего.

Сама выпить любит. Хватит глоток — другой и уже готова. Идет, шатается и поет: «Моя русая коса — всему городу краса», а на голове ни одного волоса. Голова на шее, как на тонкой палке мотается. Кринолин как-то вбок торчит,— потеха!

Смеяться же над Лилишей никто не смеет: потому Алексей Сергеевич такую бучу поднимет. Как только услышит он «Моя русая коса...», сей­час летит к ней, возьмет ее тихонько за плечи, поведет ее и сам уложит.

Знаете, это прямо трогательно. А дальше? — спросила я.

Дальше?! Потеха! — Чехов махнул рукой.— Дверь с шумом от­крывается и влетает «Вафля», злая, красная, седые волосы клочьями ви­сят. Алексей Сергеевич испуганно оглядывается, как бы ища, куда ему спрятаться. Она не говорит и не кричит, а визжит и ругательски ругает Алексея Сергеевича, называя его скверным хозяином, что кто-то что-то украл и ее любимой корове чего-то не додали.

Мерзавцы, воры, разбойники,— визжит она,— а вы, вы? Ну какой вы хозяин? Не можете приказать, чтобы моей чернавке давали бы отру­бей...

Пирожного, мороженого прикажете,— живо перебивает ее хозяин, разозлясь окончательно.

Это преступно, это ужасно относиться так к скотине.

А к человеку можно?

Вы ничего не понимаете в хозяйстве, вам все смешно, потому что вы просто глупы!

При этих словах Киселев делает большие глаза, подбирает полы ха­лата, произнося: «Ты ошалела, друг мой, поди выпей воды, а я пока...» — он быстро, выскакивает в коридор, захлопнув дверь за собой, точно кто-то

Гравюра из американского издания пьес Чехова («The Plays ol Tchekhov»)

Нью-Йорк, 1935

его ловит; потом, приоткрыв дверь, по-мальчишески весело говорит: «По­жалуйста, не ходите, куда я иду, мы можем там встретиться — это будет неприлично».

Не сразу поняв, в чем дело, она смолкает, потом, послав ему вслед дурака, начинает хохотать. Успокаивается и как ни в чем ни бывало идет заниматься.

Значит,— говорю я,— лейденская банка разрядилась.

Вот именно. Не наскандалив, не облая кого-нибудь, за дело она не может приняться. Если бы вы только знали, какие тут были стычки из-за «Тышки», на которого она, между прочим, молится.

В чем же дело, если она его так любит?

Очень просто, если у нее попросили денег для «Тышки», она бы дала, а то занял Алексей Сергеевич у кого-то, ну и скандал, кричит: «Киселев разоряется из-за „Тышки"». Тот в обиду!

А как же это потом все уладилось?

Алексей Сергеевич серьезно на нее рассердился и задал ей такого фефера, что она три дня к обеду не выходила. Собиралась уезжать, но через три дня стала шелковая... «Тышка» долго дулся, я трунил над ним, предлагал ему сделать ей предложение и жениться на ней, доказывая, что она бесится от любви к нему.

А я нахожу, что в конце концов это кончится не веселым водевиль­чиком.

У других кончилось бы тем, что кто-нибудь кого-нибудь повеспл, но у Киселевых все обойдется прекрасно. Все это происходит у нее от болезненного обожания Киселевых, обласкавших, приголубивших ее, ее, от которой невольно отворачивался каждый,

Сестра рассказывала, какие она злобные словечки изрыгает.

О, да. Настоящая ракета. Стоит только поднести спичку, взо­рвется, взлетит к небу и оттуда рассыпается самыми ядовитыми словами. Ведь она очень не глупая, дельная и музыкантша великолепная. Но — истеричка.

В это мгновение с хохотом и шумом подлетели к нам дети. Повисли на шее Антона Павловича и начали, перебивая друг друга, рассказывать про новую глупость любимца Антона Павловича, Ивана.

Чехов преобразился, слушая детей. Они рассказали, что задали Ивану такой вопрос: что такое звезды? При чем дети уморительно копировали заикающегося Ивана. На вопрос детей он ответил так:

Лес знаешь?..— «Знаешь»,— отвечал маленький Сережа.

Мох знаешь? — «Знаешь».

Светлячков знаешь?

Дети с хохотом ответили: «Знаем».

Во мху видал натыканных светлячков? Вот тебе и звезды.

Дети так и покатились со смеху.

Да, он у нас астроном,— сказал Чехов, причем схватил Сережу и начал подкидывать, как мячик.

Саша прыгала от восторга и визжала. Чехов бросился ловить ее. Дети умчались. Они прервали нашу беседу, и мы тоже пошли к дому. По дороге мы встретили «Вафлю» и сестру, очень довольных.

Чехов скорчил такую смешную физиономию, укоряя их, что они по­хитили его карасей. Это возмутительно, его ноги больше не будет на пруде.

День, как и вчера, кончился музыкой и пением..»

На другой день я уехала из Бабкина,

Глава 3

ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Вторая встреча с Антоном Павловичем произошла в 1893 году в Пе­тербурге у меня на квартире, на Шпалерной улице. Чехов приехал по делам в Петербург. Заехал ко мне на минутку утром, говорил, что очень занят. Я пригласила его