занимали флигель, по наружному виду очень некрасивый, но удобный и поместительный.

При первых разговорах о сдаче флигеля зять очень долго колебался, сдавать им флигель или нет; боялся пустить к себе такую ораву молодежи, тем более, что во флигеле с черного хода две комнаты занимал раненый офицер, которого моя тетка, сестра милосердия, извлекла из мертвецкой (1877 г.), куда его бросили, приняв за мертвого. Он был весь искалечен под Рущуком, где работала моя тетка. В Бабкино его привезли еле живого... Об его существовании узнали только от тетки, обратив­шейся к Киселевым с просьбой приютить одинокого молодого калеку- мученика.

Киселевы по своей необыкновенной доброте не только приняли чу­жого им больного человека, но и приложили все заботы и старания, чтобы ему было как можно лучше и покойнее. Ему отвели две комнаты и кухню, стены и пол обили войлоком и коврами, чтобы никакой шум не долетал до больного. А тут вдруг соседи и в таком размере и в таком возрасте, когда от молодежи трудно требовать тишины и покоя... Из этих соображений Алексей Сергеевич долго не соглашался на просьбу Ивана Павловича уступить им флигель. Но, наконец, сдал флигель.

Однакр деликатность семьи превзошла все ожидания Киселева, и бед­няга больной скоро с ними подружился. Антон Павлович прозвал его: «Тышечка в шапочке». Фамилия офицера была Тышко, Эдуард Иванович, а «в шапочке» потому, что часть черепа у Тышко была вдавленной, и он носил черную шелковую шапочку... 6

Антон Павлович высоко ценил моего зятя за его исключительно гу­манное отношение к прислуге и за такое нежное отцовское отношение к чужому больному и очень капризному человеку.

Отец и мать Чехова были в Москве; я с ними не познакомилась. Моя сестра восхищалась Марией Павловной, сестрой Чехова, в то время совсем молодой девушкой, которую почему-то прозвали: «Мапа, ай, ай, ай». Почему ее прозвали так, я не знаю, но она сердилась и краснела.

Очень много слышала я восторженных отзывов по адресу Антона Пав­ловича как о милейшем, талантливейшем весельчаке. Говорили и об Ни­колае Павловиче, это был художник-карикатурист, очень умный и талант­ливый, но пьяница. Про других не говорили ничего, так как они еще были молоды.

На другой день я встала очень рано. В доме была полная тишина; предполагая, что никто еще не встал, я вышла на маленький балкончик, которым заканчивался широчайший и очень длинный коридор, разделяв­ший дом на две половины. Балкончик очень живописно зарос вьюнками и диким виноградом так густо, что на . него солнечные лучи не попадали. Я несколько минут посидела на ступеньках, ведущих в парк. Парк при утреннем освещении еще горел алмазами утренней росы, но так как речки отсюда не было видно, я пошла по дорожке, которую в Бабкине называли набережной. (Она) шла по берегу и имела несколько висячих балкончи­ков, с которых шли лесенки прямо к реке Истре, через которую были пе­рекинуты лавы на другой берег.

Невдалеке от лав начинался Дарагановский лес, излюбленное место бабкинских обывателей. Об этом лесе говорили как о месте, полном таин­ственных чар и несметного богатства ягод, цветов и грибов.

Пройдя несколько шагов, я остановилась,— на самом повороте берега я увидела громадный серый зонт, а под ним спиной ко мне) сидел худож­ник Левитан и что-то усердно зарисовывал. Я тихонько свернула влево от набережной, предо мною открылась чудесная лужайка с красивыми ку­пами кленов. Сделав несколько шагов, я наткнулась на другого худож­ника, Николая Павловича, он, лежа на ковре, тоже что-то зарисовывал в альбом. Мне не хотелось, чтобы он меня увидел, и я свернула куда-то назад в чащу, т. е. туда, где дорожки уже не расчищались. Пройдя неко­торое пространство, я вдали заметила реку, только что хотела свернуть к реке, как между деревьями мелькнула голубая рубашка. С нахмурен­ным лбом Антон Павлович быстро ходил взад и вперед, что-то обдумывая. Вдруг он остановился, поднял голову, глянул по направлению реки и бе­гом побежал к берегу. Я пошла по тому же направлению, голубая рубаш­ка, мелькнув предо мною несколько раз, куда-то исчезла, а я вышла к бал­кончику с лесенкой и тут только увидела, что Антон Павлович не шел, а летел по направлению к лавам, к которым подходила моя сестра с полной корзиной грибов. Повязанная желтым деревенским платком, с подоткну­той юбкой от лесной сырости, на фоне свежей зелени, залитая лучами солнца, вся фигура ее была очень живописна. Встретились они посреди лав, Чехов преградил ей дорогу, и как будто между ними начался крупный спор; она прятала корзину за спину, а он кипятился и наступал на нее,

и я нашла, что оба они похожи на индейских петухов, собирающихся драться. Я села на балкончик и стала ждать, чем кончится это представ­ление. Видна была мимика столкнувшихся неприятелей. Заметив меня, они стали подниматься на балкончик, где сидела я. Поднявшись, имея в качестве публики только меня, разыграли импровизированный воде­виль («грибное дело»). Исполнение вполне было достойно Художественного театра. К сожалению, передать эту импровизацию не могу. Да она вышла бы бледна без действующих лиц...

Суть этого грибного дела заключалась в том, что сестра чуть свет потихоньку пошла в лес и будто бы все до единого гриба собрала, тем обездолив семью Чеховых. Но преступнее с ее стороны было еще то, что она провела даже собственного мужа, вместо себя положив на постель чучело.

До обеда наступала тишина в доме. Гостям предоставлялось занимать самих себя, и каждый мог делать, что ему вздумается.

Сестра, утомившись утренней прогулкой, спала. Я занесла кое-что в дневник, дети не дали мне покоя, потащили меня с ними гулять. В их болтовне третьим словом был Антон Павлович. Они мне рассказали, что недавно вечером он объявил детям, что завтра он именинник, очень серьез­но добавив: «Прошу позаботиться о подарках». Сашу он почему-то назы­вал «Василиса», а Сережу — «Финик». И вот весь дом поднялся на ноги, придумывая достойно его чину и званию подарки. Из всех проектов оста­новились на одном — подарить ему пуговицу для пьедесталов (брюк) будущего знаменитого писателя. Положили эту пуговицу в крошечную коробочку, эту в другую коробочку, эту другую коробочку в третью, десятую, сотую. Так дело дошло до ящика десятифунтовой посылки. Ящик в ящик, коробка в коробку,' последняя была спнчечпая коробка,

ТРЕПЛЕВ С ЧАЙКОЙ

Гравюра из американского издания пьес Чехова («The Plays ot Tchekhov»)

Нью-Йорк, 1935

в которую была положена пуговица, завернутая в розовый клякс- папир.

Делом этим занимались дети, взрослые, гости и прислуга. В