назначенный день для именин ему торжественно поднесли этот ящик. Говорят, надо было видеть мимику Антона Павловича, когда он открывал эти коробки и пока не дошел до последней с подарком.

У детей был целый альбом, где Чехов посвящал детям юмористические стихи с рисунками. Это был шедевр остроумия. К сожалению, альбом этот не сохранился.

После обеда хозяин отправился с визитом к мадам «Храповицкой», по­просту сказать — спать.

Сестра, отдохнувшая до обеда, предложила мне, Антону Павло­вичу, Левитану и Мапа отправиться гулять, чтобы показать мне досто­примечательности Бабкина и его окрестностей.

Прежде всего мы отправились в лес через лавы, издали казавшиеся прелестным мостиком. Вблизи же полное разочарование; лавы ходят хо­дуном, трещат, щели в них в ладонь. Лгуну совсем опасно проходить по ним. Если бы мне не стыдно было обнаружить свое малодушие, я бы с удовольствием вернулась домой. Но делать было нечего, вздохнув, пошла, зажмуря глаза. .

Лес, правда, очень декоративен, очень таинственен. Усевшись на лу­жайке под высокими соснами, Антон Павлович дал волю своему красноре­чию, пришлось смеяться до слез. Меня немного коробили шутки по адресу Левитана, а тот, как говорится, и ухом не вел, точно и не про него говорили. Лежал на животе и объедался красной, сочной земляникой.

Все они привыкли прыгать по кочкам и корням, я же быстро устала. Пришлось сократить прогулку. На возвратном пути зашли в мастерскую Левитана, помещавшуюся в бывшей бане. Предбанник служил ему очень уютной и кокетливо убранной спальней, баня — мастерской.

Она имела три окна, около которых были сделаны широкие полки на­равне с подоконниками, на них лежали груды этюдов, заваленные гип­совыми фигурами, руками, ногами, черепами. Стены сплошь увешаны ви­дами Бабкина и красовалась сегодняшняя сценка на лавах в красках; так художественно воспроизведены, так похожи были действующие лица, что мы невольно ахнули от восторга.

Но тут же чуть не произошла катастрофа. Среди рисунков, красок и бумаг, валявшихся в беспорядке на полках, лежал и револьвер. Мария Павловна, которую немного поддразнивали неравнодушием к Левитану, увидев револьвер, вскрикнула: «Это еще что такое?» С этими словами поры­висто взяла револьвер в руки. Раздался выстрел, и пуля пролетела мимо уха Левитана.

Оказалось, что курок был зачем-то поднят. Выстрел произошел мгно­венно. Мария Павловна чуть не упала в обморок. Чехов напустился на сестру, а я с сестрой на Левитана, который стоял бледный, прижимая рукой вздувшееся ухо 7.

Сестра моя сейчас же повела Левитана в дом для подачи первой по­мощи, а Антон Павлович с сестрой, страшно взволнованные, отправились домой. День был испорчен.

После чаю сестра с «Вафлей» пошли ловить карасей. Я села на балкон­чик, чтобы еще раз полюбоваться чудным видом. На другой день я должна была уезжать. Совершенно неожиданно ко мне подошел Антон Павлович и сел рядом. Поговорив на злобу сегодняшнего дня о происшествиях в бане, мы совершенно незаметно перешли на литературу. Он жаловался, как трудно бывает добиться, чтобы его печатали, что свою профессию док- гора он не любит, не чувствует призвания, тогда как литература, музыка, пение и природа его захватывают. Тема для разговора была необъятная, и мы оба, сами не замечая, увлеклись ею. Но как-то совсем незаметно перешли на Бабкино и его обитателей.

Между прочим, Антон Павлович выразился так: «Бабкино — это зо­лотые россыпи для писателя. Первое время мой Левитан чуть не сошел с ума от восторга от этого богатства материалов. Куда ни обратишь взгляд,— картина; что ни человек,— тип. Конечно,— вздохнул он,— не моему таланту охватить все, тут и Тургенева мало, сюда бы Толстого надо». И он стал перебирать всех обитателей Бабкина, начиная с Алексея Сергеевича.

Это такая цельная, русская, прекрасная натура,— сказал он про него,— его все существо ярко излучает всю его внутреннюю красоту. Что касается Марии Владимировны, я боюсь об ней распространяться, как бы не поняли меня иначе, скажу только, что я стою перед ней, как язычник пред кумиром, готов сжигать фимиам пред ее алтарем. У ней, что ни слово — бриллиант, что ни движение — штрих художника, а пе­ние ее? — это я уж и определить не могу, тут восторга мало, тут нужны слезы.

Он встал, взволнованно прошелся, потом, остановясь против меня, продолжал тем же повышенным тоном.

Ну, а ваш родитель, Владимир Петрович?! Этот прямо с Олимпа пожаловал на землю; ему даны все качества олимпийских богов. Мы ча­сто с ним беседуем. Придем в его храмину, соберемся все, сколько нас есть, сидим у его ног на полу, слушаем музыку его голоса...

Чехов опять вскочил, глаза его заблестели каким-то особенным ог­нем!— Нет, это такое понимание души человеческой, души художника, он насквозь ее видит всю, как есть в линиях и в красках. Это удивительно, для нас, смертных, он кажется чем-то сверхъестественным.

Заметя мою улыбку:— Что? Вы находите, что я преувеличиваю?

Нет, нет,— ответила я,— я просто вспомнила олимпийского бога вчера в мундире вашего брата.

Чехов так и покатился со смеху, а он очень редко смеялся.

А что вы скажете о «Вафле»? — решилась спросить я.

Тип, очень яркий тип! Девушка без роду, без племени, перезрев­шая в стенах института, да еще... Такое уродство! Несчастная! А как талантлива, как музыкальна! Вы знаете, надо войти в ее шкуру, чтобы понять драму жизни, ведь с таким лицом могли взять к себе в дом только Киселевы и так относиться к ней, как относятся они.

Значит ее ненависть к вам вас не беспокоит?

Ничуть. Все люди, — продолжал он,— как люди, а она урод страшный; как может она смотреть равнодушно на всех окружающих, может ли она верить той ласке, которую ей уделяют люди. Конечно, нет, но сама она горячо, безумно обожает Киселевых, сестру вашу и несчаст­ного «Тышку»; ненавидит же всех тех, кто смеет питать хорошие чувства к этим лицам.

Знаете,— продолжал он,— скажу по секрету, я, грешный человек, иногда по утрам подсматриваю, когда Алексей Сергеевич — это человек- уникум,— сказал он как бы в скобках,— разбирает разные домашние дела. Для нашего брата это такой драгоценный материал — зарисовывать с натуры такие сценки. Например, начинается с того: утром хозяин встал, в халате прогулялся несколько раз по столовой, заварил кофе, полил цветы. Первая к нему является Лилиша: — вот тип, да какой драгоцен­ный! Я уже набросал рассказ о Лилише, только еще вчерне.

Ну, что же дальше? — заинтересовалась я.— Знаете, Лилиша ведь еще пострашнее «Вафли»,— сказала я.

Чехов засмеялся.

Она мертвый череп на палке, на которую прицеплен