Чехов начал передо мной извиняться за несвоевременное посещение. «Подумайте только, выписали меня ваши управляющие с тем, чтобы меня развлекать, а придешь к ним, вечно ставни закрыты, сидят раздетые, едят и считают и пишут. Считают и едят. Щелканье счетов, табак, соусом пахнет... У вас, слышу, смех, жизнь даже после усталости от спектакля. Думаю, сунусь, авось приютят?» — Ну и, конечно, приютили с востор­гом! С этого дня пошло у нас с чаепитием такие веселье и смех, какие мог возбудить только Чехов 14. И кто бы мог предполагать, что этот жизнера­достный человек, умевший благодаря своему сверкающему юмору застав­лять вас забывать ваши невзгоды, кто мог бы предполагать, что он уже обречен.

Беседы наши длились часов до двух, до трех. Эти вечера Сергеенко в своих воспоминаниях о Чехове (приложение «Нивы») назвал «беседы Ан­тония и Клеопатры». Как теперь помню Сергеенко: необыкновенно ти­хий, спокойный человек, чересчур даже. Полный контраст со всегда под­вижным и оживленным Чеховым. Его место за моим небольшим столом находилось около ниши, где за занавеской висели мои костюмы. Он всегда что-то повествовал таинственным голосом, размахивая рукой, в которой была папироса, и я умирала, что он заронит огонь и сожжет мои туалеты. Он почти не расставался с Чеховым, и мы прозвали их «молодой дуб и па- вилика».

На другой день Антон Павлович принес мне том своих «Рассказов», где была напечатана «Тина». Я, конечно, была в восторге от его любез­ности. Чехов слышал, что я исколесила всю Россию и Сибирь с Кяхтой и Сахалином, и по этому случаю надписал на книге: «Великой Артистке Земли Русской» 15. Я говорю: «Что за надпись? Зачем издеваетесь? Ни­кому нельзя будет похвастать вашим подарком, будут смеяться».— «А за­чем,— говорит,— вы называете меня нарядным литератором? 16 Будут смеяться? А пускай покатаются с ваше и по вашему да потом и смеются». Стала я читать «Тина», смотрю подчеркнута. Спрашиваю, намеренно под­черкнули? Говорит: «Да!» Почему? — «С живой списано». Через несколько дней он принес мне «В сумерках» с такой же надписью17. Да позднее и в письмах так же величал.

Помню, застал он меня как-то в слезах и злую ужасно. «В чем дело?» — Да как же, работаю и так, как лошадь, прошу, чтобы избавили меня от роли «Смерти» в «Дон-Жуане», нет, ни за что! Мне омерзительно натяги­вать на себя костюм скелета, а Правдин заставляет, потому что, говорит, «худей тебя человека нет». Тогда Чехов серьезно говорит: «Мадам, вы знаете, я доктор? Дайте мне листок бумаги, вот, закажите в аптеке и по­кончите с ними разом». Читаю: «яд для отравления Правдина и Грекова». Я, в раже не прочитав рецепта, решив, что можем попасть под суд, сдуру разорвала рецепт и этим лишила себя курьезной памятки. Так как я была и есть очень вспыльчива и болезненно мнительна, то Чехов прозвал

ЧЕХОВ

Фотография с дарственной надписью: «Клеопатре Александровне Каратыгиной, на память о 48 № Северной гостиницы от одесского гастролера. А. Чехов»

Институт русской литературы АН СССР, Ленинград

меня «Самоедкой» в буквальном смысле этого слова. Помню, как-то, все в той же Одессе, собрались мы втроем — Е. А., Г. П.18 и я — пить чай после обеда, сладкого ничего, денег шестнадцать копеек. Что тут купишь? Самим идти из четвертого этажа жарко и лень. Посыльному надо запла­тить тридцать копеек. Тогда Е. А. звонит Михайле: «Попросите сюда господина Чехова».— «Они сплият (значит спят)».— «Разбудите!» Ми- хайло охнул, дико на нас посмотрел, покачал укоризненно головой, но пошел.

Зная озорство Кати, я заахала: «Катя, что вы затеваете? Я с ним едва знакома» и проч.— «Молчите,— говорит,— гувернантка, не ваше дело».

Прибегает Чехов, заспанный, недоумевающий — ??? Что? Как? Что? Катя сует ему в руки медяки: «Вот шестнадцать копеек, сходите и купите нам полфунта мармелада, а за работу приходите чай пить!» — Я чуть со стула не скатилась от ужаса, а наш «восходящая звезда», «модный литера­тор» мигом побежал вниз (и то сказать, ему тогда было, кажется, только 29 лет). Немного погодя приносит Кате два фунта мармелада, Г. П.— два фунта карамелек, а мне коробку английского печенья. Я, красная как пион, чуть не плача, давилась приношением, а Катя хохотала как одержимая. И я помню, когда разговор начинался о семье, о родных вообще, как он тепло, с какой любовью говорил всегда о своей матери, о сестре, о братьях. С его милейшим братом Иваном он меня познакомил. А как он рассказывал о том, как его берегли и лелеяли мать и сестра! Как мать всегда беспокоилась о своем Антошеньке! «Если не хочу есть или заду­маюсь, мать, стараясь сдержать беспокойство, подходила: уж здоров ли ты, Антошенька? А если я уходил из дома, то они до тех пор не ложились спать, пока я не вернусь, и уж мать, наверно, пряталась за дверью, пока мне отворяли, чтобы убедиться, что я жив и невредим».

В Одессе прачка драла за стирку, что хотела, особенно с мужчин, хо­лостых, беззащитных мужчин, ибо мы, женщины, грызлись с нею или от­давали на сторону. Вот отдал Чехов чесучовую пару, и она его прямо ограбила. Чехов счет спрятал. «Свезу,— говорит,— маменьке, как,— го­ворит,— она заахает надо мной, я ей счет и покажу...». Перед отъездом из Одессы он подарил мне свою фотографию с надписью: «На память о 48 № Северной гостиницы от одесского гастролёра. А. Чехов» Когда я смотрю на этот портрет, у меня всегда сжимается сердце. Возмутитель­ная судьба. Человек, который столько мог бы еще создать для литера­туры, лежит в могиле, а мы вынуждены питаться иногда прямо сверхъ­естественной и совершенно непонятной дрянью.

Итак, одесские наши летние гастроли 18)89 г. кончились, и мы по­ехали по домам. Он взял с меня слово, что я в Москве обязательно у него побываю. По приезде в Москву встретились как-то в театре, потом пришел ко мне, принес торт и сделал выговор, зачем не иду к нему.

Собралась. Иду и рисую в воображении, как живет модный литера­тор... Нашла дом. Сколько помню, на Садовой, дом Фирганг против Вдо­вьего дома 20. И вот, не без волненья и трепета, звоню и попадаю, нако­нец, в кабинет его.

А вот каков был рабочий кабинет у «восходящей звезды». Из двери направо по стенке — рабочий стол, на нем направо — рукопись,