еще дарил мне свои произведения, а раз из-за границы он привез мелкие подарки всем своим сожителям в Лопасню, и мне пода­рил записную книжку. «Больше,— говорит,— как по одной штуке не пропускают». Помню, как Чехов злился на одну из наших дам, которая задумала женить его на прелестной, молоденькой, скромной артистке из хорошей, честной семьи, Г. П.: «И что эта Л.30 сует свой нос куда не следует! Никогда артисты, художники не должны соединяться браком. Каждый художник, писатель, артист любит, лишь свое искусство, весь поглощен лишь им, какая же тут может быть взаимная любовь супру­жеская?»

Помню, с 1895/96 г. Литературно-художественное общество перенесло свою театральную деятельность в театр на Фонтанку, 65. Было несколько содиректоров (из которых благополучен по сие время, кажется, только один А. Р. Кугель). В состав труппы вступила и я. О чем я уже раньше знала из письма Чехова. В труппе были такие величины, как Стрепетова, Далматов. Дело было поставлено солидно и красиво. Во главе был Алек­сей Сергеевич Суворин 31.

Старик любил дело, но был безмерно груб и лют. Я старалась избе­гать с ним всяких встреч и столкновений, ибо сама человек горячий.

Давали раз «Бедность не порок» с Мих. Ад. Михайловым 32. Чудный был артист и человек. Суворина, который его очень любил, он изводил тем, что иногда, как только огромная ответственная роль, он приезжал с блинов. В названном выше спектакле Любовь Гордеевну играла Пасха- лова 33. Я была свободна, Чехов был в театре. Поймал меня за кулисами — потащил: «Пойдем смотреть!» Говорю: «Мест нет». «Пойдемте в директор­скую ложу». Я упираться. Потащил. Спектакль был начат. Побежали кругом по коридору. Капельдинера, конечно, не было, Чехов все время держал меня под руку, метался, отворял разные двери и вдруг... Ах!!.. Оба сконфузились... Наконец, попали. В передней ложе сидит перед нами

Суворин в пальто, шапке и с палкой. Стучит, бурчит, я предчувствовала дикую выходку и умоляла Чехова меня выпустить, но он уверял, что бу­дет занятно, и убеждал сидеть. Пасхалова по ходу пьесы сидела на аван­сцене спиной к ложе Суворина. Слышим: «Мишка! проклятый Мпшка! Ну, погоди ж ты!.. Ах мерзавка, ах мерзавка! Чего она головой вертит? Сейчас схвачу ее за косу!» Чехов успел схватить его за рукав пальто... Я струсила, вылетела из ложи, и потом мы так с Чеховым хохотали, что он уверял, что у него селезенка лопнет.

У МОГИЛЫ ЧЕХОВА Фотография

Местонахождение оригинала неизвестно. Воспроизводится с негатива Литературный музей, Москва

 

Чехов в это время уже был хозяином Мелиховки (18)92—18)97 гг.). Писал, волновался, понемногу сгорал. Ездил в 18)97 г. опять за гра­ницу, по совету врачей, конечно, больше на юг. Потом в (18)98 г.34, после смерти отца купил имение в Ялте. Строился. Помогал устроить санаторию для чахоточных. В Ялте, как и в Мелпховке, он был не только землевла­дельцем, но п врачом п общественным деятелем. Я в это время служила в императорском Московском Малом театре. Виделись с ним очень редко. Все-таки встречалась с ним опять в Одессе п на Кавказе, на группах: Пятигорск, Железноводск, Ессентуки, Кисловодск. Жара и духота были адские, мы не паходили себе места, даже Чехов сомлел! «Вот,— говорит,— место, куда людям приезжать от тоски вешаться. Батюшки! Что бы при­думать?! Ну, пойдемте в фотографию, я вас всех троих сниму, или бро­симся компанией в северный источник, окаменеем там п потом нашу группу будут продавать по четвертаку». Пока мы для фотографии прихо­рашивались, он топтался и бурчал, как старая брюзга — подменили нам нашего Чехова. Мы обижались тогда на его расположение духа, но, видит бог, и в уме у нас не было, как он болен. Снял нас, а потом

трунил, что я вышла на фотографии с трагическим выражением Медеи или человека, у которого пришли описывать имущество; я думаю в 50 градусов лицо, растаявшее от жары, могло и совсем не выйти на снимке 35.

Слухи ходили о его болезни упорнее и упорнее. Явилось известие (ок­тябрь 18)98 г.), что у него пошла кровь горлом зв. Я дала осторожную телеграмму, получила ответ. Даю подлинную орфографию-. «Совиргиено здоров благополучен кланяюсь благодарю. Ч е х о в». Он ли пошутил, или телеграфист по обыкновению исказил — не знаю. Эта телеграмма в дан­ную минуту передо мной 37.

В Ялте он обвенчался с артисткой московского Художественного теат­ра О. JI. Книппер38. Из Ялты же имею 2 письма 39. Хоть ему работа была ядом, но он все-таки писал, и строился, и лечил, и имел в Ялте массу хлопот с санаторией, и поклонницы и начинающие писатели ему дышать не давали, а он по доброте своей и отзывчивости не отказывал никому в своем содействии 40. В столицах и провинции давали его пьесы и публика зачитывалась его произведениями. Это, конечно, его удовлетворяло, тем не менее он сгорал... Росла его, слава, росла его болезнь. Почти в послед­ний год его жизни, во время представления «Чайки» ему устроили бурную овацию в Москве в Художественном театре 41, но уж перед публикой стоял не наш жизнерадостный весельчак Антон Павлович, а тень его, живой труп. Мне не Довелось быть на этом вечере, но мне рассказывали, что, глядя на него, хотелось плакать й кричать. Вести затем были удручаю­щие. Наконец, доктора потребовали его отъезда. И Россия его потеряла навсегда. Уехал он в Баденвейлер. Через знакомых и по газетам узнавала о его последних муках на чужбине, в чужом углу, вдали от матери, ко­торую он так любил. Слышим: безнадежен... Умер... Сгорел человек. Закрылись ясные глаза. Ушел навеки человек со светлой душой. Высо­кодаровитый, оригинальный писатель. Вечная тебе память, Антон Пав­лович! Спасибо тебе за золотые минуты незабвенных бесед. Двадцать два года прошло, и я еще теперь помню нашу первую встречу и его ясные смеющиеся глаза.

Когда он скончался в 1904 (году), я уже была переведена из Москвы в Петербург, на Александринский театр. Узнала, когда должны были везти из-за границы его тело. По какому-то недоразумению народа на перроне не было. Человек десять, в том числе я. Вагон открыли, я бросилась к гробу и горько плакала над безвременно погибшим. Мне чудилось, что из гроба звенела скорбная струна, и я вспомнила слова Чехова: «А что же есть на свете веселого?» Взяла цветок с его гроба, и он до сих пор со­храняется на том портрете, что подарил мне Антон