черниль­ница, перья, карандаши и несколько фотографий знаменитых писателей без рамок. Над столом — картина его любимца Левитана — грустная серая река в грустных серых берегах; по другой стене — открытый лом­берный стол и на нем фотографии без рамок, в углу — печка. Несколько стульев. На полу — две малороссийских плахты. Напротив входной двери — еще дверь, и над ней прибиты веером шесть деревянных круглых красных ложек. Налево от входной двери — два окна. Вот и все. Вот, где тогда рабо­тал Чехов. Вот, где он нам писал такие чудесные вещи. Вот, когда оправ­далась пословица: «не красна изба углами, а красна пирогами». А вкус­ные и занятные пироги пек нам Чехов. За дверью в другую комнату я услыхала шорох. «Там,— говорит,— моя тайная канцелярия. Там мой братишка Миша переписывает мое писание». Антон Павлович не предупреж­дал меня, когда у него свободные часы, и боюсь, что я ввалилась во время его работы. «Вот,— говорит,— пишу большую вещь, заставляют. Восемь­десят листов. Говорят, надо писать большое, не закисать на мелочи. Боюсь. Что-то выйдет из этого» 21. Я позволила себе сказать ему: «Но ваши мелкие вещи так ярки и так образны, не забрасывайте их». В разговоре я спросила его: «Не рассердитесь, если я задам вам вопрос?» Пошутил: «Дерзайте, живы останетесь». «Отчего, скажите, несмотря на то, что в большей части ваших рассказов вы можете мертвого рассмешить, везде у вас звенит какая-то скорбная струна?» Тогда он серьезно сказал: «А что же на свете веселого, сударыня моя, покажите пальчиком». Он все под­водил меня к картине Левитана. Сделает из руки трубочку и любуется. «Посмотрите, посмотрите! Какая красота!». А на меня от этой картины веяло грустью и смертью.

В этот сезон в Москве он бывал у меня довольно часто. Мы с сестрой моей, артисткой Н. А. Гусевой22, нанимали у немцев две комнаты. Моя была параднее, но в стороне, и ход через немецкую гостиную мимо двух страшно злющих охотничьих собак, которых и я, и Чехов страшно боя­лись. Сестрина комната была ближе к входной двери. Обстановка очень скромная, и мы конфузились принимать его там, но он ее предпочитал. «Тут,— говорит,— пятки по крайней мере целы будут». Комната сама по себе была длинная и такая узкая, что вытягивая руки и раскачиваясь, он касался стен, и это страшно его забавляло. Бывало не посидит, а все ходит и говорит, говорит. И ведь не скучал же он у нас. А раз показали мы ему поближе нашу служанку: огромную мужского роста деревенскую девку, бесоногую, с тонкой косичкой, перевязанной тряпкой, в страшно коротком старом красном сарафане и плисовой когда-то черной кофте, которая на ее монументальном бюсте порыжела и протиралаСБ,— при виде ее его удовольствию не было границ. Попросил ее принести стакан воды. Конечно, принесла в руках. Я сделала ей замечание: «Что это? Разве так вежливо, Дорина?» Девка разобиделась, окрысилась: «Я не Дорина, да никогда еще ей и не была. Может, ваши питерские Дорины, а я не таковская и не смеете страмить...» — хлопнула дверью и ушла, а мы все трое чуть не попадали от этого дивертисмента, как назвал это проис­шествие Чехов, который хохотал до слез.

Раз пришел он в мою комнату. День был ясный. Стоит у окна с кни­гой. «Вот, великая артистка земли русской, вот вам моя „Скучная исто­рия" , читайте на здоровье!»23 Я была очень тронута его вниманием. Я гля­дела на него, я и теперь ярко помню его лицо, выражение его глаз. Они вообще были у него .такие ясные, такие лучистые, но в эту минуту в них было какое-то особенное выражение. Он смотрел куда-то вдаль и улыбался. Я уверена, что в эти минуты он думал о своем славном будущем и был неизмеримо счастлив... Я молчала, не шевелилась, не смела нарушить его дум... По-моему, это было самое лучшее его время. О нем нача­ли много говорить и писать, слава его росла 24, и тогда он был еще здоров...

Помню, как-то позднее он мне прислал журнал, где он на рисунке был изображен в красках, русским мужичком, стоящим на телеге, которую везут Иванов, Леший и Медведь 25. Дальше мы виделись урывками, у него было много работы. В 1890 г. он собирался в Сибирь и на Сахалин26. Суворин горячо этому содействовал. И вот, конечно, это путешествие по отчаянным дорогам, в распутицу, на лодках между льдинами или пешком по колено в ледяной воде, под дождем и снегом, все это, а также и напряженная литературная работа, несомненно, укокошили его. Стоит прочитать в его «Сахалине» страницы 5, 117 до 121 в томе XV 27, так не надо другого доказательства причин его преждевременной гибели.

Пред отъездом в Сибирь он был у меня раза три; веселье его куда-то исчезло, я сказала бы скорей, что он был мрачен. Из путешествия он мне написал два большие письма 28. По возвращении он написал свой «Саха­лин», много пьес, блестящих рассказов. Он был выбран почетным членом императорской Академии наук (но отказался от этого звания). В 18)91 г. ездил за границу. Потом с 18)92 г. купил имение Мелихово, где он до 18)97 г. жил с семьей и наезжал в Москву и Питер, строился и работал, писал, писал... и был нарасхват. Его самого, его талант, его славу лю­били— кто эгоистически, кто искренно. Носились с ним, его чествовали, но все время подгоняли: работай, твори! Подгоняли, правда, кнутиком из роз и лавров, но подгоняли, не давая передышки... Кто-то выразился: «кто любил, тот и убил», повторилась сказка о курице, несшей золотые яйца. Но милее всего то, что те же люди, которые прежде крепко держали его в своих объятиях, много лет спустя после его смерти трунили над ним в газетных статейках. Есть пословица: «лежачего не бьют», вероятно, из опаски, что лежачий отлежится, да как встанет, сам хватит. Ну, а мерт­вого, почему не лягнуть, безопасно... 29.

Да! После возвращения с Сахалина слава его росла не по дням, а по часам, но в это же время болезнь нещадно прогрессировала, и смерть протягивала за ним свою проклятую костлявую руку. Но окрыленный успехом, Чехов всячески отбивался и бодрился, хотя настроение его де­лалось мрачнее и он как врач чувствовал, что с ним творится.

Раньше, пока он жил в Лопасне, он очень звал меня туда в гости, но я по дикости своей не поехала.

Не один раз он