– Ты что, шхеришься, что ли? – театрально удивилсяТухломон. – Старых друзей не узнаешь? А что за девушка с тобой,познакомишь?

Суккуб снова замычал. Дама с одинокими глазами тревожнозаморгала.

– Да ладно тебе! Что я, не мужик, что ли?.. Условныйсрок-то закончился? Ну, рад за тебя! Бывай, друг!

Тухломон похлопал бедолагу по плечу и, оставив еговыпутываться, проследовал дальше. Конечно, можно было не наживать себе врага,но Тухломон относился к суккубам пренебрежительно. Разве это работа? Несколькочасов, а то и дней подряд однообразно распалять страсти, затем, окончательноопутав, заставить произнести формулу отречения и только тогда получитьединственный эйдос, который еще может оказаться гнилым. Избыточностьзатраченных усилий – визитная карточка бездарности.

В следующий раз колокольчик зазвенел у Тухломона уже наэскалаторе, когда он поднимался в город. Со встречной ленты он уловил грустнуюи одинокую мысль: «Что угодно, только чтобы это закончилось». Комиссионербыстро повернул голову. От высокого мужчины средних лет, довольно ухоженного свиду, с лысинкой, с благополучным животиком, выбритого, проодеколоненного,исходил дух загнанного, бесконечно уставшего и запутавшегося животного. Эйдос,однако, был цел и ярко пылал. Неплохой эйдос, не тусклый, однако позволившийокружить себя дряблому, желтоватому жирку уныния. Ну да это ничего. Жирокостанется у клиента. На него-то как раз мрак и не претендует. Таким унынием,только первосортным, наполнены многие бездонные трещины Тартара.

В ручках у Тухломона возник блокнотик, а в блокнотикепонятный одному комиссионеру знак. Возиться с этим новеньким сейчас временинет. Но он займется им на днях, непременно. Узнает из миллионов, найдет нетолько в Москве, но и на Чукотке, и в песках пустыни Гоби. Явится, когда уныниестанет предельным, а способность к сопротивлению минимальной. И тогда эйдоссам, как спелая груша, упадет к нему в потную ладошку. Только и надо будет, чтотопнуть ногой. Вот он – высший пилотаж! Пусть глупые суккубы вкалывают,выполняя черновую работу.

Поднявшись в город, Тухломон осмотрелся. На площади уБелорусского вокзала была обычная толчея. В несколько рядов закручивалисьмашины. Суета киосков. Запах пирожков. Движение бесконечных людских потоков.Тухломон даже не попытался посмотреть на часы. Он и без часов знал, что ровночерез две минуты вот у этого киоска с газетами и журналами, где продавщица ЗинаТюфтяева тоскливо зевает, демонстрируя миру золотые коронки, появится добыча.Человек, волю которого он упорно расшатывал, как гнилой зуб. Короткие, нестоящие времени вылазки, несколько пустых снов, несколько случайных встреч,несколько вздорных искушений – и вот сегодня должна быть поставлена точка.

Неожиданно рядом притормозил невзрачный микроавтобус сзаезженным: «Помой меня! Я чешусь!» на грязном заднем стекле. Дверца отъехала.Высунувшаяся рука сгребла Тухломона и дернула так, что ноги, потеряв опору,вильнули в воздухе. «Ой-йооо!» – только и успел хрюкнуть комиссионер.Микроавтобус резко тронулся с места и исчез, чудесным образом протолкавшисьсквозь глухую пробку у вокзала.

Продавщица Зина Тюфтяева, единственная свидетельница этогособытия, издала горлом невнятный звук. Ей почудилось, что схватившая мужчинурука была невообразимой длины. Метра три, должно быть, не меньше. Долго стоялаЗина, глазея в пустоту, и стояла бы втрое дольше, если бы неловкий прохожий несмахнул на асфальт иллюстрированный журнал. Тут только Зина очнулась и сердитозакричала на него. Зевать, считать сдачу и ругаться – были три привычных еесостояния. Удивление в список эмоций не входило и по этой причине давно былоисключено из эмоционального прайса.

* * *

Голову Тухломона так сильно вжали в пол микроавтобуса, чтокомиссионер видел немногим меньше, чем ничего. Тухломошу такой расклад неустраивал. Он заставил глаза вмяться и переползти на затылок. Сделав это, онобнаружил, что шею ему бесцеремонно сдавливает сапог. Хозяин сапога – молодойстраж мрака с коротким ножевым шрамом на подбородке – со скучающим видом глазелв окно микроавтобуса. У него было стерильное и гладкое лицо убийцы. Тухломонславился особым чутьем на лица. Он сразу понял, что перед ним «мальчик Лигула»из личной охраны начальника Канцелярии. Карлик любил такие лишенные интеллектатипажи. Поняв, что стража послал Лигул, Тухломон испытал облегчение. Егопластилиновая душонка запела соловьем и закудахтала курочкой.

Тухломон поразмыслил и, переправив на затылок рот, чтобы оноказался рядом с глазами, произнес:

– Очень извиняюсь, командир! Сапожок, не ровен час,испачкаете! Пластилинчик у меня уж больно липкий. Ежели позволите, я вамязычком ототру.

Услышав голос, страж наклонился.

– Заткнись! К тебе никто пока не обращался! –процедил он.

Сосулька дарха угрожающе качнулась на цепи. ОпытныйТухломоша определил, что дарх полон примерно на четверть. «Не особо важнаяперсона!» – оценил комиссионер с затаенной снисходительностью бывалой шестерки.

– Отпусти его, Мурза! – внезапно приказал бойкийголос.

«Мальчик Лигула» неохотно убрал сапог. Тухломон немедленновскочил и принялся выправлять помятую голову.

– Ахти-кудахти, дружочки мои, что ж это деется! Наглавную роль в телесериале хотел пробоваться, и вот опять: урод уродом! –причитал он, зорко и незаметно осматриваясь.

Страж, сидящий за рулем микроавтобуса, обернулся. У негобыли впалые щеки и сладкая, точно прилипшая к губам улыбочка. Дополняли портретузенькие, наполненные сахарными слезами глаза. Тухломон мгновенно узнал его.Гервег, секретарь Лигула и его ближайшее доверенное лицо.

– А не очень-то ты испугался, комиссионер, –сказал Гервег.

– Не положено нам бояться! Мой папа – любопытство, амоя мама – хамство, – быстро сказал Тухломон.

– Странные у тебя папа и мама. Среднего какого-торода, – уронил секретарь.

Видя, что с ним вступили в разговор, Тухломон воспрянулдухом и задвинул путаную речь, однако секретарь Лигула не дал ему развернуться.Остановив микроавтобус, он взял с соседнего сиденья зеркало в черной раме инаправил его на комиссионера.

Тухломон на всякий случай надул щеки, надеясь полюбоватьсясвоим умным и благородным лицом, однако не тут-то было. Стекло осталось пустым.Комиссионер тоскливо вздохнул.

– Он здесь! – негромко сказал кому-то Гервег.