Ни военачальники в Ставке, ни политики в Петрограде понятия не имели о подлинных причинах «возникших… беспорядков» и не знали их «настоящих виновников»[2258]. Ранние свидетельства участников событий и позднейшие исторические исследования выделяют два этапа этого революционного движения. До 23 февраля 1917 г. вожди русских революционных партий не собирались поднимать восстание. Ленин призывал свои вспомогательные войска на родине к «вооруженному выжиданию», а гораздо более активные межрайонцы еще 14 февраля в особом листке заявили, что общее революционное выступление пролетариата нецелесообразно, пока между социалистическими партиями нет единства и нельзя рассчитывать на активную поддержку армии[2259]. В последующие дни межрайонцы получили новые, совершенно иные директивы. В первый день пребывания царя в Ставке (23 февраля) они выдвинули диаметрально противоположные лозунги. Манифестации, организованные ими в этот «Международный день работниц» (женское «Первое мая»), сначала на улицах Выборгской стороны, следовали призыву листовки петроградского межрайонного комитета протестовать против войны и против правительства, которое «начало войну и не может ее окончить». Управляемые выступления этого дня превратили демонстрации, во время войны преимущественно выступавшие с экономическими требованиями, в политические манифестации, ориентированные на насильственные действия. Это произошло неожиданно для всех партий[2260], даже «антиправительственных групп»[2261], буквально огорошенных событиями вышеупомянутого и последующих дней, и — как показывала сводка соответствующих донесений охранки 26 февраля — без обсуждения «предварительного плана»[2262]. Позднейшие исследования подтвердили донесения тех дней, согласно которым ни комитеты революционных партий, ни их военные штабы не располагали актуальными планами восстания. По словам Троцкого, в этот момент никто не был готов к вооруженному восстанию и «центральный большевицкий штаб» поражал «беспомощностью и отсутствием инициативы», а министр внутренних дел Протопопов показал под протокол, что думал о возможности серьезных событий 14 февраля, а 23-го «их не ожидал совершенно»[2263].

Хронометраж событий заставляет предположить, что призыв к развязыванию беспорядков исходил не из какой-либо революционной партии и ее военных штабов, а из-за границы, из вышестоящей для партии инстанции. И пришел он 22–23 февраля исключительно межрайонцам. Только по прошествии еще двух дней, 25 февраля, зашевелились местные органы и штабы большевиков, подключаясь к развивающемуся восстанию (как доносила охранка, «революционные круги стали реагировать на вторые сутки»), «наметился и руководящий центр, откуда получались директивы»[2264].

Вопрос, почему сигнал к развязыванию беспорядков получили межрайонцы, а не большевики, до сих пор не поднимался. Есть несколько отправных точек для предположений. С одной стороны, элитарный, профессионально революционный характер сравнительно маленькой, строго управляемой и быстро приводившейся в боевую готовность партийной группировки межрайонцев (в 1916 г. в Петрограде насчитывалось ок. 400 ее членов, в 1917 г. — ок. 4 тыс.), явственно отличавший ее от более тяжелой на подъем партии большевиков, говорил в пользу их привлечения для инициирования и первоначального разжигания беспорядков. С другой стороны, наибольшую долю клиентелы межрайонцы имели среди боевитых рабочих Выборгской стороны и немалого числа швей и других работниц текстильных фабрик, работавших на армию. Поскольку поднимаемое движение следовало привести к успеху во что бы то ни стало, его женская часть представляла собой идеальный опытный материал для проверки, станут ли власти стрелять по протестующим. Тактика отправки на улицу женщин и детей с криками «Хлеба!» особенно подходила для того, чтобы постепенно раздуть первые вспышки беспорядков в более массовое движение без большого сопротивления полиции и угрозы применения властями войск. С практической точки зрения, прямая связь с Парвусом, в котором подозревают наставника и финансиста межрайонцев[2265], могла выглядеть для разведотдела германского ВК предпочтительней окольных путей обмена информацией с агентом Лениным в Швейцарии. Наконец, доверенный сотрудник Людендорфа при Обер-Осте Фридрих Гемпп с 8 января руководил в разведотделе тайной военной разведкой (секция I) и контршпионажем (секция III) против России. Позже в своем очерке истории разведки Гемпп назвал одной из трех основных групп своих агентов «интернациональных евреев». Возможно, он при этом не в последнюю очередь имел в виду межрайонцев, у которых «интернационализм» лежал в основе партийной программы и среди которых евреев было много. Революционные интеллектуалы из этой группы, порой лично известные германским штабам, как, например, Юрий Стеклов, с лихвой оправдали ожидания. В глазах разведчиков они обладали значительными преимуществами перед большинством большевиков: их крайне активная, тесно сплоченная, радикальная революционная группировка, левее большевиков и максималистов, особенно прочно закрепилась в петроградских рабочих кварталах и на военных заводах (одной из главных баз рекрутирования сторонников им служил завод «Сименс-Шуккерт» в Московском районе столицы[2266]). Их деятельность в рассматриваемый период времени скудно описана и мало исследована, их отношения с австрийской и/или германской разведкой выявлены лишь в немногих отдельных случаях (например, Троцкого и Стеклова). Но их предполагаемая близость к Парвусу, сознательная или невольная, наводит на мысль о тесном контакте с немецкими спонсорами, что, между прочим, подтверждается дорогостоящими предприятиями группы (выпуск печатной продукции, газет и т. п.).