Русское бюро ЦК РСДРП(б) располагало подробными сведениями о планируемых правительством контрмерах[2278] и «собиралось в эти дни очень часто»[2279], но не имело указания вмешаться. Только в субботу 25 февраля, в первый день всеобщей забастовки, оно также «постановило», якобы по инициативе Петроградского комитета, выпустить боевую листовку с призывом к открытой борьбе против царизма. Но и большевики, скорее всего, приняли это важное «постановление» не по собственному почину и даже не по настоянию ПК — оно наверняка исходило от высшей партийной инстанции. Листовка под названием «Жить стало невозможно!»[2280] специфическим большевистским слогом звала петроградских рабочих к немедленному восстанию. В выражениях, напоминающих брань Курлова по адресу союзов и либералов, она возлагала вину за сложившееся положение на созданные в поддержку государства общественные учреждения: «Либералы и черносотенцы, министры и Государственная дума, дворянство и земство — все слилось во время войны в одну озверелую шайку». Листовка требовала от рабочих устраивать комитеты на всех уровнях и вести агитацию среди крестьян, горожан и солдат. Она уверяла, что «спасение только в победе социал-демократов» и отдельные выступления могут разрастись во всероссийскую революцию, которая даст толчок к революции в других странах. Утверждение, будто в Германии, Австрии и Болгарии рабочий класс начинает подниматься, представляло собой дезинформацию, призванную затронуть миссионерские струны в сознании русских рабочих и побудить их к безотлагательным действиям. Зажигательный текст заканчивался ленинскими формулами: «долой царскую монархию», «долой войну», «да здравствует 8-часовой рабочий день», «вся помещичья земля народу».

Вслед за этим воззванием в тот же день в традиционно подвластных большевикам рабочих кварталах, в частности на Нарвской стороне с различными комплексами Путиловского завода и Путиловской верфи, появились транспаранты с призывами бросать работу и идти на Невский[2281]. Затем события здесь также начали принимать насильственный характер, как и задумывали организаторы. С утра на Невском проспекте собралось больше демонстрантов, чем накануне, под красными знаменами с революционными лозунгами. Они заполонили и Знаменскую площадь, где межрайонцы уже два дня подогревали толпу и первой жертвой революции пал от выстрела казака пристав Крылов. Первые братания толпы с вооруженными, но благодушно настроенными казаками показали успех длительной тайной пропаганды В. Д. Бонч-Бруевича среди казаков-староверов. На Васильевском острове (в традиционной вотчине большевиков) утром объявили забастовку революционные рабочие Трубочного завода — казенного военного предприятия артиллерийского ведомства. При этом возник конфликт между бастующими и не желающими бастовать. Поскольку Петроградский военный округ на случай критических ситуаций назначил во все городские районы и на все заводы войсковые части, на урегулирование конфликта выступила стоявшая на заводской территории рота Финляндского полка. Один из рабочих стал осыпать ругательствами командовавшего ротой подпоручика. Тот выхватил револьвер и застрелил его, вопреки уставу и распоряжениям начальства («просто потому, что, когда револьвер заряжен, — этакий случай всегда может быть», как сказал позже Хабалов). На забастовщиков это произвело большой эффект[2282]. Вечером по центру города шли демонстрацией уже 240 тыс. рабочих военных заводов под красными большевистскими знаменами с надписью: «Долой войну!» Неизвестные бросали в жандармов ручные гранаты и петарды. У Гостиного Двора «из толпы» раздалось несколько револьверных выстрелов по патрулирующим улицы драгунам, ранив одного солдата. Их командир отдал приказ открыть огонь. Залп убил трех человек и ранил десять (позже оказалось, что раненых было больше). «Толпа» временно рассеялась, однако вскоре брошенная «из толпы» граната ранила конного жандарма и его лошадь. После этого генерал Хабалов выпустил и велел расклеить на улицах объявление, воспрещавшее скопления народа и проявления беспорядка в общественных местах[2283].

Вследствие того что ленинская партия приняла участие в повстанческом движении с известным опозданием, Ленин не мог претендовать на первенство своих партийных войск в этом деле. Поэтому позже он объявил «февральскую, мартовскую… демонстрации [sic]» «полувосстаниями», которыми большевики только открыли череду своих попыток переворота вплоть до успешных «восстаний» осени 1917 г.[2284] Поток указаний из-за границы местным большевикам и руководящим органам других коллаборационистских партийных группировок, по-видимому, не укрылся от внимания разведок союзников. Глава английской военной миссии в России генерал Хэнбери-Уильямс сообщал царю 1 марта, что «в основе нынешних беспорядков несомненно лежат германские происки»[2285]. Русские современники, полагаясь на свои наблюдения, считали ответственность Германии за беспорядки настолько очевидной, что не видели необходимости ее доказывать[2286]. Разведывательное отделение Ставки в результате собственных исследований пришло к выводу, что «крайние левые партии и немцы шли по одному пути — устроить в России революцию именно во время войны»[2287].

Есть свидетельства того, что коллаборационисты среди межрайонцев и большевиков имели инструкцию крепко держать в руках революционное народное движение и не подпускать к руководству им другие социалистические партии, особенно оборонцев. Поведение, которое они тогда демонстрировали, до сих пор неверно истолковывают как пассивность и незаинтересованность в революционном движении. Характерна позиция Юренева на «неформальном совещании»[2288] социалистов-оппозиционеров, которые в те дни приватно собирались, чтобы принять важные решения сообразно положению вещей и в подходящий момент взять на себя «роль генерального штаба революции» (Зензинов). На одном из этих бурных собраний, состоявшемся на квартире у Керенского, где присутствовали адвокат-большевик Н. Д. Соколов, бундовец Хенрик Эрлих, эсер В. М. Зензинов, левый эсер Александрович[2289], приехавший в январе из-за границы в качестве «эмиссара» В. М. Чернова, большевик Шляпников и др., межрайонец Юренев, поддерживаемый Шляпниковым и неискушенным Александровичем, приводя в замешательство хозяев, остужал революционный энтузиазм присутствующих, отравлял их надежды своим скептицизмом, «усиленно старался обливать» их горячие головы «холодной водой» и упорно твердил: «Нет и не будет никакой революции, движение в войсках сходит на нет, и надо готовиться к долгому периоду реакции». Присутствующим было ясно, что, упрямо отрицая очевидное, Юренев выражал не свою личную точку зрения, а линию партии. Ее проводили и петроградские руководящие органы большевиков, утверждавшие, «что восстание безнадежно, обречено быть разгромленным и закончиться еще более сильной реакцией»[2290]. Позиция, показавшаяся тогда социалистам на совещании «изумительной… неправдоподобной, невероятной»[2291], объясняется предписанной коллаборационистам в революционных партиях тактикой использовать других социалистов как полезных информаторов, но вводить их в заблуждение насчет характера движения и по возможности держать подальше от рабочих масс.