Изъявленная Австрией 27 (14) февраля 1917 г. готовность «положить конец бессмысленному кровопролитию», о которой царю стало известно через несколько дней, вероятно, среди прочего побудила его выехать в Ставку, дабы уточнить с начальником Генштаба и, может быть, с доверенными генералами военные условия предполагаемого мира с неприятелем «А». Но еще когда он принимал решение об отъезде, и даже раньше, его подготовительным распоряжениям стали чиниться непредвиденные помехи со стороны. Пока шла союзная конференция, монарх планировал первые мероприятия по обеспечению безопасности столицы на момент демобилизации и потому затребовал у генерал-лейтенанта графа М. Н. Граббе памятную записку о предотвращении беспорядков во время демобилизации армии. Граббе, до 1916 г. состоявший в личной свите царя, а затем командовавший Донским казачьим войском, представил ему 1 февраля перечень необходимых мер для борьбы с отдельными вспышками беспорядков, которые, по его мнению, в противном случае могли бы «принять характер восстания»[2228]. Поскольку петроградский гарнизон для такой задачи не очень годился, «в середине февраля» царь велел находившемуся в столице и. о. начальника Генштаба Гурко «направить на отдых в Петроград две конные дивизии, включая одну гвардейскую из Особой армии»[2229]. Пытаясь выполнить указание, Гурко неожиданно наткнулся на сопротивление с двух сторон: командующий войсками Петроградского военного округа генерал Хабалов уверял, что в столице негде расквартировать даже один кавалерийский полк, не то что дивизии, а командующий Северным фронтом со штаб-квартирой в Пскове генерал Рузский «проигнорировал» царский приказ, тянул несколько драгоценных дней и наконец, «вместо того чтобы послать гвардейские полки… направил в Петербург отряд моряков»[2230]. Правда, Рузскому после выздоровления и возвращения в штаб фронта пришлось снять с поста начальника штаба Бонч-Бруевича, ставшего политически нежелательной фигурой[2231], однако «альтер-эго» командующего по-прежнему оставался «в его распоряжении», и политическое влияние Бонч-Бруевича ничуть не уменьшилось[2232]. Переводом в столицу в тот момент матросов, сильнее всего распропагандированных и проникшихся идеями революции, Рузский «способствовал последующему фатальному развитию событий»; его «поступок… граничил с изменой»[2233]. Царь вынужденно ограничился, для охраны хотя бы своей резиденции, «присылкой с побережья Черного моря Гвардейского флотского экипажа, который был расквартирован по деревням в окрестностях Царского Села»[2234].

В середине февраля 1917 г. ст. ст. в столице начались сильные, не оправданные обстоятельствами, социально-политические волнения. Вследствие не совсем понятных трудностей с поставками, подвозом и распределением топлива и хлеба[2235] резко ухудшилось положение со снабжением столичной промышленности и населения, за которое несли ответственность градоначальник Балк и подчиненный ему городской голова П. И. Лелянов. Администрация крупнейшего военного предприятия столицы, Путиловского завода в Нарвском районе, где большевики традиционно имели на рабочих сильное влияние, воспользовалась перебоями со снабжением, а также предъявленными ей несколько раньше чрезмерными требованиями повышения зарплаты[2236] как поводом, чтобы 21 февраля под предлогом нехватки топлива (каковой для приоритетной военной промышленности не существовало в принципе) остановить работу, а 22 февраля объявить общий локаут и выбросить на улицу около 37 тыс. рабочих. Пострадавшие рабочие восприняли локаут как провокацию с тяжкими последствиями для ситуации в столице. Их представители уверяли, что вынужденная локаутом забастовка не вызвана ни экономическими, ни политическими причинами и не имеет ничего общего с проблемами снабжения, но ввиду большой массы высвободившихся рабочих сил возможно неуправляемое развитие событий[2237].