Дворцовый комендант, стоявший ближе всех к царю по должности, навязывался ему и в приватном порядке с примитивными ответами на важные государственные вопросы. Чем более сложные проблемы вставали перед царем во время войны, тем усерднее старался Воейков приобрести влияние на монарха[2210]. Он позволял себе значительные вольности за рамками установленного регламента, участвовал как частное лицо в сомнительных финансово-экономических предприятиях, в том числе стал соучредителем банка вместе с Д. Л. Рубинштейном[2211]. Хотя ему надлежало при необходимости запрашивать агентов для слежки за подозрительными лицами у Департамента полиции, он держал собственный секретный аппарат примерно из 300 высокооплачиваемых сотрудников, которые своей работой дублировали скрытую деятельность полицейских «агентур для высокой политики» на высшем уровне царскосельского двора, и получал от них «сведения, касавшиеся как представителей союзников, так и наших общественных деятелей», якобы состоявших с этими представителями в сговоре с изменническими целями. Добытой информацией Воейков «обыкновенно делился с министром внутренних дел А. Д. Протопоповым, который заверял, что… ему все доподлинно известно»[2212].

Под влиянием сообщений этих людей, с одной стороны, предсказаний глубоких внутренних кризисов в случае длительного бездействия (как, например, от великого князя Александра Михайловича и председателя Думы Родзянко), с другой стороны, царь, взявший на себя еще одну тяжкую обузу в виде объединения русского и румынского фронтов и восстановления румынской армии, очевидно[2213], стал видеть перспективы союзных военных действий в новом году в чересчур мрачном свете, не соответствовавшем объективной картине ситуации. В реальности, после того как Людендорф, фактически приняв на себя верховное командование, сумел отметиться успехами только в Румынии, чаша весов окончательно склонилась не в пользу центральных держав. С западной точки зрения, военные перспективы на четвертый год войны выглядели вообще, и в частности для России, благоприятнее, чем когда-либо прежде. Так, английский военный атташе в России, генерал-майор Альфред Нокс, знал, что оружия, боеприпасов и технического снаряжения у русских теперь больше, чем в момент мобилизации, и намного больше, чем весной 1915 и 1916 гг., а из-за океана поступают новые крупные поставки. «Руководство улучшалось с каждым днем, — писал он. — Армия была крепка духом… Не может быть сомнений в том, что, если бы государственное здание в тылу не обрушилось… русская армия пожала бы свежие лавры в кампании 1917 г.»[2214] Уинстон Черчилль, в то время — один из английских офицеров, воевавших во Франции, задним числом вспоминал: «Верная победа, которая уже не будет упущена, готовилась взойти, словно солнце нового дня, над пустынями Азии и Тихим океаном. Всего месяц до рассвета! Всего один месяц, и весь мир мог бы быть избавлен от бедствий двух самых тяжелых лет Войны»[2215]. Опросы, проведенные на фронтах по заданию российского Генштаба, подтверждали, что боевой дух среди рядовых и офицеров не сломлен и воля к победе вновь окрепла[2216].

К концу союзной конференции царь все же решился на чрезвычайный внешнеполитический шаг, поскольку на первом месте для него стояла забота о сохранении империи и короны[2217]. Он связался с посольством нейтральных Соединенных Штатов Америки в Петрограде (послом с 1916 г. был Дэвид Фрэнсис) и по строго секретным каналам через Вашингтон предложил Австро-Венгрии, от которой с 1915 г. получал знаки мирной воли в отношении России[2218], мир[2219]. Через шесть дней после завершения Петроградской конференции, 26 (13) февраля 1917 г., посол США в Вене Пенфилд сообщил австрийскому министру иностранных дел графу Оттокару Чернину, что «сведения с самого верха» дают ему право передать австро-венгерской монархии мирное предложение: союзники по Антанте не имеют намерения уничожить монархию отторжением от нее Венгрии и Богемии и гарантируют ей безопасность, если Вена решится на тайное соглашение. Пенфилду велено донести до тех, кто дал ему это поручение, «предложения и мысли» министра иностранных дел, но «при малейшей утечке информации все опровергать». Если «какое-либо другое прав[ительство]» узнает о его шаге, «демарш утратит силу [подчеркивание в тексте. — Е. И. Ф.]». Чернин тотчас понял, «что из Петербурга через Вашингтон в Вену пришла отчаянная просьба о мире», и, испросив согласие императора, на следующий день, 27 (14) февраля, дал Пенфилду ответ: «Австро-Венгрия, как и прежде, готова положить конец бессмысленному кровопролитию». Однако она должна вступить в мирные переговоры «вместе со своими союзниками», получить «заверения по поводу сохранения монархии в неизменном виде» и «гарантии того, что со стороны ее соседей не повторятся действия, подобные тем, что привели к убийству в Сараево». Чернин обещал строго хранить тайну и от визави потребовал того же. Условие о совместном с Германией участии в переговорах представляло собой формальную меру предосторожности, и впоследствии Чернин толковал его как предложение посредничества между Германией и Россией.

Через десять дней[2220], 9 марта (25 февраля) 1917 г., госсекретарь США Роберт Лансинг передал графу Чернину через посла Пенфилда ответ царя. Он подчеркивал исключительное значение своего предложения, давал требуемые гарантии и призывал министра иностранных дел согласиться на текущие условия, пока возможность не упущена из-за «известных событий» и «хода войны». Чернин изъявил готовность «вступить в тайное собеседование об окончании войны», если Антанта хочет добиться всеобщего мира, и «прислать одно из своих доверенных лиц, каковое сможет в нейтральной стране встретиться с представителем Антанты и строго секретно обсудить основу и предварительные условия мирных переговоров [подчеркивание в тексте. — Е. И. Ф.]». Он «ожидал от переговоров плодотворных результатов»[2221]. С его согласия российское «предложение было 9 марта принято»[2222]. Однако ответ на контрпредложение австрийцев о начале тайных обсуждений уже не пришел: «Семь дней спустя, 16 марта, царь лишился трона. Речь, очевидно, шла о последней попытке спасения для него, которая… могла бы изменить судьбу не только России, но и всего мира»[2223].