не наладилось. Наоборот, стало еще хуже. Отец понял, что он гей, и ушел к мужчине. А мать будто с ума сошла. То, что ее сын – голубой, приняла спокойно, но отец ее добил. Сначала она участвовала во всяких околорелигиозных ретритах. Потом подсела на транквилизаторы и снотворное. Ну и в итоге запила напропалую. Отца это не волновало, он был слишком занят новой жизнью, чтобы думать о маме, и я остался один. Мне пришлось без чьей-либо помощи справляться с ее нервными срывами, паническими атаками и депрессией. На моих глазах она настолько похудела, что стала похожа на скелет. Можно было позвонки сосчитать на спине. Я водил ее по врачам, покупал лекарства, готовил еду. А она даже спасибо ни разу не сказала. Будто это я во всем виноват. А потом я и сам впал в депрессию. У меня не стало больше сил мириться с тем дерьмом, в какое превратилась моя жизнь. На краю той аварийной лестницы на заброшке я и решил, что будет лучше покончить со всем этим.

– Но твои родители во всем обвинили Кьяру!

– Они воспользовались Кьярой, чтобы снять с себя всякую ответственность. В тот день мама решила, что Кьяра – причина всех ее несчастий, и на этой почве они с отцом снова сошлись. Несправедливая ненависть к Кьяре для обоих стала поводом простить друг другу прошлые ошибки. Им было плевать, что тем самым они создали ни в чем не повинному человеку кучу проблем. Поэтому с того дня я перестал разговаривать с обоими. Они превратили мою жизнь в ад и отняли у меня лучшего друга. Не Кьяра, а они столкнули меня тогда вниз с пролета!

– Погоди, но как ты мог позволить обвинить ни в чем не повинную Кьяру?

– Мне было стыдно за то, что я натворил, ясно? Если бы я рассказал все родителям, пришлось бы признаться, что я хотел наложить на себя руки. Потому и ляпнул, что ничего не помню. Я не решился раскрыть правду. И теперь очень сожалею об этом.

– Ты повел себя как трус.

– Я растерялся! Ведь и думать не мог, что останусь в живых! Не был готов к тому, что случилось. Я же был уверен, что никакого «потом» не будет, понимаешь? Ты представить себе не можешь, как я запсиховал, когда очнулся на больничной койке! Меня вернули к жизни, от которой я пытался избавиться. Я не хотел унижаться и рассказывать всем про попытку суицида, поэтому и решил молчать, даже если это создаст Кьяре массу проблем.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Затем, что знаю: ты не будешь меня осуждать.

– Не буду, – вздыхает Педро. – Кто я такой, чтобы тебя судить?

– А еще потому, что ты много для меня сделал, сам того не зная.

– Я?

– Да, ты.

– И что же я сделал?

– Показал позавчера свою татуировку на груди. И я понял, что мне хочется стать похожим на тебя. У тебя душа точно безудержная волна. Я хочу так же. Хочу взмыть над всем этим дерьмом.

– Поэтому ты доперся аж сюда, чтобы помочь мне?

– На самом деле нет.

– А зачем тогда?

– Хочу попросить тебя о большой услуге.

Глава 19

Дорога к пастушьей хижине будто саблей рассекает лес надвое.

Тяжело дыша, Эльпиди бредет под луной с пустым молочным бидоном за плечами. Ноги по колено вязнут в снегу. Из последних сил добирается он до пастушьей хижины и стучится в дверь. Ему открывает худощавый молодой человек со смуглым небритым лицом, живым взглядом и приветливой улыбкой. Учитель отдает ему бидон и проходит в дом.

С порога его обдает жаром печи и знакомым запахом сыра. На чугунной плите греется эмалированная кастрюля. У окна, за столом из цельной древесины сидит старик со светлыми глазами и суровым взглядом. Складным ножичком он вырезает из полена симпатичную сову. У старика белоснежная борода, из-под серой шерстяной шапки спадают на плечи седые волосы. Лоб и щеки изрезаны морщинами, глубокими, как борозды на потолочных балках. Даже его точеные угловатые руки напоминают полированную древесину.

Эльпиди садится напротив и кивает в знак приветствия.

– Сегодня ты поздно пришел, – старик поднимает на него взгляд. – Уже больше половины пятого.

У него прокуренный голос. Он говорит на итальянском языке с заметным местным акцентом.

Смуглолицый юноша протягивает Эльпиди миску горячего молока, и тот обхватывает ее обеими руками, чувствуя облегчение от одного лишь прикосновения к теплу. Учитель отпивает глоток и обращается к молодому человеку:

– Как дела, Ахмед?

Вместо ответа тот с улыбкой показывает большой палец.

– Ахмед – смышленый малый, – говорит старик, положив деревянную сову на подоконник. – Он быстро научился пасти овец и уже делает отличный местный сыр. Хорошо, что он оказался в этих краях. Без Ахмеда наше хозяйство пришло бы в упадок. У этого парня непростая судьба: он бежал от войны в Сирии, жену и двоих дочерей оставил в ливанском лагере для беженцев, а сам в одиночку отправился за море – боялся, что женщинам это будет не под силу. Если поработает здесь, сможет быстрее получить визу, чтобы остаться в Италии. Надеемся, что вскоре ему удастся перевезти сюда свою семью. Нашей деревне это пойдет на благо: сейчас все уезжают отсюда.

– Очень вкусное молоко, – говорит учитель Ахмеду.

Сириец кивает в знак благодарности, берет бидон и, открывая дверь, говорит по-английски:

– Пойду, наполню его для тебя.

Дверь закрывается. Эльпиди потирает шрам на левой ладони.

– Еще болит? – спрашивает старик.

– Иногда, – пожимает плечами Эльпиди.

Строгое лицо старика неожиданно смягчается в улыбке:

– Сколько прошло уже, лет шесть?

– Пять. А кажется, будто целая жизнь. Я часто вспоминаю тот случай. Ребенком я подолгу наблюдал за твоей работой: ты вырезал чудесные деревянные фигурки вроде этой совы. Однажды я тайком зашел в твою мастерскую, взял ножик и попробовал сделать, как ты…

– Но вместо деревяшки вырезал у себя сухожилие между пальцами.

Эльпиди усмехается и разглядывает шрам.

– А сколько крови тогда натекло!

Учитель поднимает глаза, но старика напротив уже нет.

– Где же…

– Хорошо, что я успел отвезти тебя в больницу. Замешкайся я хоть на секунду, ты остался бы без двух пальцев.

Эльпиди резко оборачивается. Старик стоит у печки и набивает трубку табаком.

– Как дела в шале?

Учитель отпивает молока и смотрит в окно.

– Марта после той ночи ходит как в воду опущенная. Про Аниту и Паолу я вообще молчу, они теперь избегают друг друга. Валентина с Кьярой тоже на дух не переносят одна другую. Сильвия с Анитой, видимо, рассорились. Еще Сильвия вдруг начала сторониться Андреа; не знаю, может из-за той сцены у костра. Кьяра по-прежнему не разговаривает с Ренцо, а он очень страдает. Похоже, Филиппо – единственный, кому здесь пришлось по душе. Он спас Роберту и стал намного увереннее в себе. Педро тоже не в духе. Остальные осуждают его за то, что проболтался Паоле, так что он еще сильнее замкнулся в себе. А как выкурил все свои запасы, вообще невменяемым стал. Вчера вот из дома сбежал.

Эльпиди снова поворачивается к печке, но старика там нет. Теперь он опять сидит рядом за столом с трубкой в зубах, поджигает ее и, затянувшись, причмокивает губами. Запах табака напоминает Эльпиди детство.

– Пошел искать свои заначки с табаком? – спрашивает старик, почти не разжимая губ, чтобы не выронить трубку.

– Ага.

– Те, что ты втихаря выкопал из-под елки и сжег?

– Те самые.

Старик вынимает трубку изо рта и ехидно ухмыляется:

– Хорошую же шутку ты с ним сыграл.

– Не знаю, правильно ли я сделал.

– Время покажет.

– Дела идут все хуже, – вздыхает Эльпиди. – Может, не надо было их сюда везти. У меня ощущение, что я теряю контроль над ситуацией.

Старик снова выдыхает дым, поглаживая седую бороду своими деревянными пальцами:

– Не торопись.

– А если на самом деле я сам виноват в их проблемах?

Светлые зрачки старика похожи на льдинки. Как настоящий горец он всегда особенно ценил тишину. Каждое его слово точно бриллиант – редкое и ценное.

– Молодежь – она как свежий