Преследуя молоденьких девушек и женщин, О.хорошо представляла себе, что ей от них нужно. И это никоим образом необъяснялось желанием соперничать с мужчинами или компенсировать этим своимповедением набившую уже всем оскомину «женскую неполноценность». Уж чего-чего,а этого она в себе не ощущала. Когда ей было двадцать, она неожиданно для самойсебя стала вдруг ухаживать за самой красивой из своих подружек — здороваясь сней, она снимала берет, уступала ей дорогу и подавала руку, помогая выйти измашины. Она платила за нее в кафе, где они пили кофе, и не принимала при этомникаких возражений. Она целовала ей руку и часто, прямо на улице, целовала ее вгубы. Но это было так, позой, и делала она это скорее из какой-то детской жаждыскандала, нежели из вызванной желанием необходимости. Она обожала сладостьмягких женских губ с привкусом помады, блеск полуприкрытых негой глаз в темномполумраке комнаты, когда уже пять часов дня и на окнах задернуты тяжелыеплотные шторы, когда уютно светит стоящая на камине лампа и шепчут спридыханием голоса: «Ах, пожалуйста, еще, еще, еще…» и пальцы потом долго и терпкопахнут. Все это по-настоящему захватывало и увлекало ее. Ей нравился сампроцесс охоты. ОНА соблазняла девушек, и ей принадлежала инициатива вотношениях с ними. О., например, совершенно не терпела, когда ее целовалипервой, или когда девушка, которую она ласкала, начинала отвечать ей тем же. Ив той же мере, как она стремилась поскорее раздеть свою очередную жертву, онане видела никакой необходимости раздеваться при этом самой. Чтобы хоть как-тообъяснить свой отказ, она придумывала всевозможные причины — например, что ейхолодно, или что у нее месячные.

Удивительно, что тогда все молодые женщиныказались ей в той или иной степени привлекательными. О. до сих пор помнила, какоднажды, сразу после окончания лицея, какое-то время пыталась соблазнить однудевушку, толстую, маленькую, с неприятной внешностью и вечно тоскливымвыражением лица, но была быстро и бесповоротно отвергнута ею. О. всегдаохватывало трепетное волнение, когда она замечала, что от ее ласк лицоизбранницы озаряется каким-то внутренним светом, радостью и припухают губы и вшироко распахнутых навстречу О. глазах появляется завораживающий блеск. Иискреннего восхищения в этом было куда больше, чем просто утоленного (хотя иненадолго) честолюбия.

В Руаси она испытывала нечто подобное, когдазамечала, как от умелой мужской ласки столь же божественно преображается лицокакой-либо из живущих в замке девушек. Красота обнаженного женского тела всегдапотрясала О. И она была более чем благодарна своим подружкам, когда онисоглашались раздеваться перед ней, и предлагали ей полюбоваться своей наготой.Обнаженные же на пляже оставляли ее абсолютно равнодушной. При этом красотадругих женщин, которую О. с характерной для нее щедростью ставила вышесобственной, придавала ей уверенность и в своей красоте — она, словно взеркало, всматривалась в этих женщин и видела в них себя. Власть, которую ониимели над нею, была, в то же время, гарантией ее власти над мужчинами. И ейказалось совершенно естественным то, что мужчины с такой настойчивостьюдобиваются от нее того же, чего она сама хотела от женщин. Она словно даваланескончаемый сеанс одновременной игры в шахматы на двух досках. Иногда партииоказывались нелегкими.

Сейчас О. была влюблена (если это слово вообщеподходит для определения ее состояния) в Жаклин и, поскольку подобное случалосьс ней довольно часто, никак не могла взять в толк, почему же она медлит, почемускрывает это от девушки?

x x x

Но вот пришла весна. Потеплело. На тополяхнабухли и распустились почки. Дни стали длиннее, а ночи короче, и на скамейкахв больших парках и крошечных сквериках начали появляться парочки влюбленных. О.решила открыться Жаклин. Зимой в своих богатых шубах девушка казалась слишкомвеличественной и неприступной; весной же, когда зимний гардероб сменился насвитера и костюмы, — совсем иное дело. Она, теперь со своей короткой прямойстрижкой, стала похожа на одну из тех бывших лицеисток, которыхшестнадцатилетняя О., сама еще лицеистка, хватала за руки и молча тащила по коридорув пустынный гардероб. Там она их толкала на вешалки, падали пальто, и О.смеялась, как ненормальная. Все лицеистки обязаны были носить форменные блузки,некоторые из них красными нитками вышивали на груди свои инициалы. Жаклиноказалась младше О. на три года и тоже носила нечто подобное, только в другомлицее, находившемся всего в трех километрах от того, в котором училась О.Узнала об этом О. совершенно случайно. В тот день Жаклин позировала для рекламыдомашних халатов, и вот, в конце сеанса, вздохнув, она неожиданно для О.сказала:

— Если бы у нас в лицее носили такие халаты,мы были бы счастливы, — а потом добавила: — Или если бы нам разрешили носитьформу, ничего не надевая под нее.

— Как это, ничего не надевая? — спросила О.

— Ну, без белья, — ответила Жаклин, и О.почувствовала, что краснеет. Она никак не могла привыкнуть к тому, что подплатьем у нее ничего не одето, и любая подобная фраза казалась ей намеком наэто. И сколько бы О. не повторяла себе, что все люди голые под одеждой, это былобесполезно. Она видела себя той итальянкой из Вероны, которая спасая свойгород, нагая под наброшенной на плечи накидкой, отправилась в стан врагов,осадивших его, чтобы отдаться их предводителю.

И вот однажды О. появилась в агентстве согромным букетом гиацинтов — их густой масляный запах очень похож на запахтубероз и часто вызывает головокружение — и преподнесла его Жаклин, котораявдохнула аромат цветов и голосом привыкшей к подаркам женщины спросила:

— Это мне?

Потом, сказав спасибо, она поинтересовалась уО., зайдет ли сегодня за ней Рене.

— Да, он будет здесь, — ответила О. иподумала, что Жаклин, похоже, собирается подарить ему одну из своихочаровательных улыбок.

О. прекрасно знала, почему она, прежде такаясмелая, вдруг стала столь робкой, почему она вот уже два месяца не решаетсяоткрыться Жаклин, сказать ей, что хочет ее, и придумывает для самой себявсевозможные причины, чтобы хоть как-то объяснить эту свою нерешительность. Идело тут не в Жаклин и ее недоступности, а в самой О. — никогда прежде ничегоподобного с ней не случалось. Рене никак не ограничивал ее свободу, но ей самойэта свобода была в тягость. О. ненавидела ее — она была хуже любых цепей. О.давно бы уже могла, не говоря ни слова, просто схватить Жаклин за плечи и,целуя, прижать ее где-нибудь к стене. Она нисколько не сомневалась, что девушкане отвергла ла бы ее. И ей не нужно было никакого разрешения на это —разрешение она имела. Как прирученная хозяином собака, О. ждала иного —приказа. И она дождалась его, но только не от Рене, а от сэра Стивена.

x x x