– Там же у тебя аккумуляторы!

– Я давно все в “раскладку” переложил, пока ты спала!

“Раскладкой” называлась жилетка, в которой было десятка двакарманов и еще десятка три карманчиков.

Все операторы носили такие.

– Я не спала!

– Спала!.. Говорил же, чтобы не таскалась за мной, а ты хотьбы раз послушалась!..

– Ники!

– Сначала картинку сниму, а потом синхрон запишем скомандиром, о'кей? Стемнеет, и я тогда…

– Давай, а я пока договорюсь.

Ники кивнул, прилаживая камеру, и через плечо показал ей,где именно этот самый командир, куда ей идти. Ольга и без него нашла бы, но унего было такое представление о заботе.

Ты там присматривай за ней, Ники.

Ну, не вопрос, старик!..

Дебилы и шовинисты.

Немедленно по возвращении вступлю в партию Маши Арбатовой,если у той уже есть партия, а если нет, немедленно создам свою и вступлю в нее– буду бороться за женское равноправие.

С равноправием, оказывается, большие проблемы.

Ольга улыбнулась, поправляя на плечах необъятный Никинрюкзак. Опять предстояло лезть в гору – что, черт возьми, это за страна, однитолько горы и больше ничего! Камушки все-таки попали в ботинки, и теперь тамскверно терлось, словно носки были из наждака.

Если не вытряхнуть, к вечеру ноги разнесет так, что завтрани за что не удастся обуться, а от ботинок и шнурков часто зависела жизнь.

Можешь бежать, остаешься в живых. Не можешь… значит, неможешь.

Командиру на вид было лет под пятьдесят, а потом оказалось,что двадцать восемь. Здесь всем, кто старше двадцати, сразу будто пятьдесят, апосле сорока наступает глубокая и трудноопределимая по возрасту старость –морщины, седые бороды, узловатые руки, потухшие усталые глаза. Зато звали егоизумительно – Гийом.

Его звали Гийом, и он говорил по-английски – большая удача иогромная редкость.

Должно быть, Ольга понравилась ему, а может, просто в немвзыграло любопытство, потому что он моментально бросил свой “боевой пост” вкамышовой будке, которая ничем не отличалась от полутора десятков других такихбудок, в которых Ольга уже успела побывать, вышел на улицу, поманив ее засобой, и что-то длинно и быстро сказал по-английски.

Она не поняла.

Какие-то бородатые люди проводили их настороженными иподозрительными взглядами. Вдалеке бабахало и как будто что-то осыпалось спродолжительным шорохом, и она подумала быстро – где там Ники?..

– Минутку, – попросила Ольга по-английски, – говоритенемного помедленнее, пожалуйста. Я не поняла.

– Вы не поняли не потому, что я говорил быстро, – возразилон энергично. – Вы просто не слушали меня.

– Простите.

– Ничего страшного. Я предложил проехаться на позиции. Намоей машине. Вы ведь русская журналистка?

– “Новости” Российского телевидения.

– Должно быть, вы очень храбрая женщина, если решилисьвоевать.

Он так и сказал – воевать.

– Я не воюю, – быстро возразила она. – Пресса… никогда невоюет. Пресса только освещает войну.

– Ясно, – сказал он мрачно. – Поедете со мной?

Почему-то по-английски все это звучало как-то очень будничнои почти неинтересно, вот она однозначность и даже некая “плоскость” английскогоязыка!

По-русски так говорить было невозможно. Ольга представиласебе, как по-русски станет объяснять Ники, что уехала “на позиции” с местнымкомандиром и что он, Беляев, скажет ей в ответ, и тоже именно по-русски!

На позиции девушка провожала бойца. Темной ночью простилисяна ступеньках крыльца.

Машина – запыленный армейский “уазик” – завелась не с первойпопытки, долго и надсадно кашляла, зато когда завелась, Гийом так рванул сместа, что Ольга стукнулась виском в стойку – больно и унизительно.

Они все тут так ездили, “без башки”. Ники, как известно,время от времени очень уважал такой стиль вождения.

Ветер подхватил концы ее косынки, и она с трудом затолкалаих под ткань, почти вырывая волосы.

– А почему у вас европейское имя?

– Моя мать француженка. Она дала мне французское имя.

– Она живет в Афганистане?

– Разве здесь можно жить? – вдруг спросил он и коротковзглянул на нее. – Вы смогли бы?

Ольга растерялась – какой-то на редкость странный ей попалсякомандир. И журналист в ней моментально взял верх над всем остальным –обязательно надо договориться с ним о какой-нибудь длинной съемке, чтобы онасмогла позадавать свои вопросы! Только где? У него дома? А у него есть здесьдом? Или в камышовой будке?

Портрет матери-француженки на голой стене или, еще лучше,синхрон с ней – трогательная история давней любви французской девушки иафганского юноши, и этот мятежный мальчик, их сын, воюющий за независимостьсвоей родины.

Если у войны есть лицо, значит, это будет лицо Гийома, аНики снимет так, что все заплачут, как только увидят его на экране!..

– Моя мать давно на небесах, – сквозь ветер почти прокричалрядом предполагаемый герой ее блестящего репортажа, и она моментальнорасстроилась – не из-за того, что он сирота, а из-за того, что материал могвыйти менее блестящим. – Она умерла, когда мне было два года, и отец привезменя сюда.

– Вы здесь выросли?

– Можно и так сказать, – то ли согласился, то ли несогласился он.

– А… ваш отец? Тоже военный?

– Мой отец остался там, где и был. Во Франции. Я никогда егоне видел. Мы приехали.

“Уазик” остановился на склоне какой-то очередной горы,которая, по Ольгиному мнению, ничем не отличалась от остальных. Те же серыесклоны, покрытые редкой растительностью, жемчужная пыль, лысый горный черепстранной формы. Но, наверное, чем-то все же отличалась, потому что Гийом, вставна одно колено на сиденье, стал показывать вдаль, а Ольга послушно посмотрела вту сторону, куда указывал загорелый и не слишком чистый палец.

И недаром. В середину горы, как будто в висок черепа, вдругс тонким свистом ввинтилось какое-то тело, и через секунду ударил взрыв, апотом еще один. Поднялась пыль, заволокла гору, а снаряды все продолжалипадать, дробить череп.

– Что это?!

– Американцы.

– Зачем они бомбят гору?!