«Елена Васильевна, никогда ничего не любившаякроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, — думал Пьер —представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются.Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с техпор как он стал жалким комедиантом — император Франц добивается предложить емусвою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу черезкатолическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14-го июняфранцузов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство отом, что они 14-го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью втом, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублюна сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящемШотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, икоторого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид илюбви к ближнему — закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сороксороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того жесамого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест передказнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он нипривык к ней, как будто что-то новое, всякий раз изумляла его. — «Я понимаю этуложь и путаницу, думал он, — но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Япробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, ностараются только не видеть ее. Стало быть так надо! Но мне-то, мне кудадеваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особеннорусских людей, — способность видеть и верить в возможность добра и правды, ислишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать вней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом иобманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался — зло и ложь отталкивалиего и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надобыло быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимыхвопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Онездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главноечитал.

Он читал и читал всё, что попадалось под руку,и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взявкнигу, читал — и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных иклубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению ивину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместенравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с егокорпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполнехорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой ротнесколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всемсвоим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, неуглубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал,что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не такстрашен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читаяпосле обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой-нибудь сторонойего. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю —вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, — я после обдумаю всё это!»Но это после никогда не приходило.

Натощак, поутру, все прежние вопросыпредставлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался закнигу и радовался, когда кто-нибудь приходил к нему.

Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказео том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда имделать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легчепереносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами,спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, ктоженщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином,кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: толькобы спастись от нее как умею»! думал Пьер. — «Только бы не видать ее, этустрашную ее».

В начале зимы, князь Николай АндреичБолконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму иоригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованиюимператора Александра, и по тому анти-французскому и патриотическомунаправлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреичсделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центроммосковской оппозиции правительству.

Князь очень постарел в этот год. В немпоявились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивостьближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, скоторым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когдастарик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, иначинал, затронутый кем-нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или ещеболее отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своихгостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этотстаринный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями впудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью ихорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, — представлялвеличественно-приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этихдвух-трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки,во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.