Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи,без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжатьпрежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему егоблагодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутреннейработой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, послепомолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой онполучил известие почти в то же время, — вся прелесть этой прежней жизни вдругпропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой,пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургоми служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданноймерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегалобщества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опятьсблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня ЕленаВасильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, чтоона была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.

В Москве, как только он въехал в свой огромныйдом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только онувидал — проехав по городу — эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свечперед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этихизвозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего нежелающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московскихбарынь, московские балы и Московский Английский клуб, — он почувствовал себядома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно,как в старом халате.

Московское общество всё, начиная от старух додетей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и незанято, — приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым,умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старогопокроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.

Бенефисы, дурные картины, статуи,благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны,церкви, книги — никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга,занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. Вклубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на своеместо на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки,споры, шутки. Где ссорились, он — одной своей доброй улыбкой и кстати сказаннойшуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.

Когда после холостого ужина он, с доброй исладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехатьс ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах онтанцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то,что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно послеужина. «Il est charmant, il n`a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола, ]говорили про него.

Пьер был тем отставным добродушно-доживающимсвой век в Москве камергером, каких были сотни.

Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет томуназад, когда он только приехал из за границы, кто-нибудь сказал бы ему, что емуничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определенапредвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в егоположении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, топроизвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, тотактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желалпереродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степенисовершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьянна волю?

А вместо всего этого, вот он, богатый мужневерной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшисьпобранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всемилюбимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, чтоон есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубокопрезирал семь лет тому назад.

Иногда он утешал себя мыслями, что это толькотак, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так,покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в этужизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.

В минуты гордости, когда он думал о своемположении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставныхкамергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольныеи успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочетсясделать что-то для человечества», — говорил он себе в минуты гордости. «А можетбыть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой-тоновой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества,породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведенытуда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москвенесколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, также как и себя, своих по судьбе товарищей.

На Пьера не находили, как прежде, минутыотчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся преждерезкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «Кчему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением понескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; ноопытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старалсяотвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к АполлонуНиколаевичу болтать о городских сплетнях.