В последнее время в Москве эта внутренняяжизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве техсвоих лучших радостей — бесед с божьими людьми и уединения, — которые освежалиее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В светона не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он понездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду назамужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление,с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей,могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи небыло: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близкихлюдях. М-lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна,теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее.Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду,оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично.Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатыхневест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она былаокружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили еедостоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни,которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогдадолжна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала почетвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствиякоторой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю.Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводилнесколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некомуписать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своегогоря, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князяАндрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца нетолько не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, инапоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так ужебольшую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнеевремя для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику.В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительностисвоего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себегорячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой зафранцузскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя своезнание в ребенка, уже боявшегося, что вот-вот тетя рассердится, что она прималейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась,возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его вугол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка,подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней иотдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горядоставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочерии дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночикласть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, — ей бы и вголову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самыйжестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, — умышленно умел нетолько оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем былавиновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившаякняжну Марью — это было его большее сближение с m-lle Bourienne. Пришедшая ему,в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль-шутка отом, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, — видимопонравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье)только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m-lleBоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви кBourienne.

Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи(ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал уm-lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марьявспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m-lle Bourienne вошла ккняжне Марье, улыбаясь и что-то весело рассказывая своим приятным голосом. КняжнаМарья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимосама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать нафранцуженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она недоговорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.

На другой день князь ни слова не сказал своейдочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная сm-lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подалкофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем вФилиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат…два раза сказал!.. не слышат!»

«Она — первый человек в этом доме; она — мойлучший друг, — кричал князь. — И ежели ты позволишь себе, — закричал он вгневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, — еще раз, как вчера тыосмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтобя не видал тебя; проси у ней прощенья!»

Княжна Марья просила прощенья у АмальиЕвгеньевны и у отца за себя и за Филиппа-буфетчика, который просил заступы.

В такие минуты в душе княжны Марьи собиралосьчувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие-то минуты, при ней, этототец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, илизабывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг иоглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он заобедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпускаясалфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а ясмею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.

В 1811-м году в Москве жил быстро вошедший вмоду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и,как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства — Метивье. Он былпринят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.

Князь Николай Андреич, смеявшийся надмедициной, последнее время, по совету m-lle Bourienne, допустил к себе этогодоктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.

В Николин день, в именины князя, вся Москвабыла у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих,список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.