— А это чья такая? — говорила она, обращаясь ксвоей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанскоготатарина. — Кажется, из Ростовых кто-то. Ну и вы, господин гусар, в каком полкуслужите? — спрашивала она Наташу. — Турке-то, турке пастилы подай, — говорилаона обносившему буфетчику: — это их законом не запрещено.

Иногда, глядя на странные, но смешные па,которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, чтоникто их не узнает и потому не конфузившиеся, — Пелагея Даниловна закрываласьплатком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьегосмеха. — Сашинет-то моя, Сашинет-то! — говорила она.

После русских плясок и хороводов ПелагеяДаниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг;принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.

Через час все костюмы измялись и расстроились.Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам.Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо былисделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, чтотак повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядилисьугощением дворовых.

— Нет, в бане гадать, вот это страшно! —говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.

— Отчего же? — спросила старшая дочьМелюковых.

— Да не пойдете, тут надо храбрость…

— Я пойду, — сказала Соня.

— Расскажите, как это было с барышней? —сказала вторая Мелюкова.

— Да вот так-то, пошла одна барышня, — сказаластарая девушка, — взяла петуха, два прибора — как следует, села. Посидела,только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит,идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с нейза прибор.

— А! А!.. — закричала Наташа, с ужасомвыкатывая глаза.

— Да как же, он так и говорит?

— Да, как человек, всё как должно быть, истал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а оназаробела; — только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, чтотут девушки прибежали…

— Ну, что пугать их! — сказала ПелагеяДаниловна.

— Мамаша, ведь вы сами гадали… — сказала дочь.

— А как это в амбаре гадают? — спросила Соня.

— Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да ислушают. Что услышите: заколачивает, стучит — дурно, а пересыпает хлеб — это кдобру; а то бывает…

— Мама расскажите, что с вами было в амбаре?

Пелагея Даниловна улыбнулась.

— Да что, я уж забыла… — сказала она. — Ведьвы никто не пойдете?

— Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пуститеменя, я пойду, — сказала Соня.

— Ну что ж, коли не боишься.

— Луиза Ивановна, можно мне? — спросила Соня.

Играли ли в колечко, в веревочку или рублик,разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новымиглазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз,благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечербыла весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.

«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он,глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из-под усов делающуюямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.

— Я ничего не боюсь, — сказала Соня. — Можносейчас? — Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять ислушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула наНиколая.

«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «Иоб чем я думал до сих пор!»

Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар.Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко.Действительно в доме было душно от столпившегося народа.

На дворе был тот же неподвижный холод, тот жемесяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было такмного, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. Нанебе было черно и скучно, на земле было весело.

«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?»подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке,которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половинедороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; черезних и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку.Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, каквысеченная из какого-то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В садутреснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала невоздухом, а какой-то вечно-молодой силой и радостью.

С девичьего крыльца застучали ноги поступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голосстарой девушки сказал:

— Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня.Только не оглядываться.

— Я не боюсь, — отвечал голос Сони, и подорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачкахножки Сони.

Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже вдвух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала икакого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосамии с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.

«Совсем другая, и всё та же», думал Николай,глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку,прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которымибыли усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губпоцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.

— Соня!.. Nicolas!.. — только сказали они. Ониподбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.

Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны,Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что ЛуизаИвановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.