Николай доживал у родных свой срок отпуска. Отжениха князя Андрея получено было 4-е письмо, из Рима, в котором он писал, чтоон уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате неоткрылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущегогода. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этойлюбовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертогомесяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которойона не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром,ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себястоль способной любить и быть любимой.

В доме Ростовых было невесело.

Пришли святки, и кроме парадной обедни, крометоржественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетыхновых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а вбезветренном 20-ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и взвездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого-нибудьознаменования этого времени.

На третий день праздника после обеда вседомашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай,ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своемкабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиняраскладывала карты. Настасья Ивановна-шут с печальным лицом сидел у окна сдвумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что онаделает, потом подошла к матери и молча остановилась.

— Что ты ходишь, как бесприютная? — сказала еймать. — Что тебе надо?

— Его мне надо… сейчас, сию минуту мне егонадо, — сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. — Графиня подняла головуи пристально посмотрела на дочь.

— Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, ясейчас заплачу.

— Садись, посиди со мной, — сказала графиня.

— Мама, мне его надо. За что я так пропадаю,мама?… — Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их,быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумалаи пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку,запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.

— Будет играть-то, — говорила старуха. — Навсё время есть.

— Пусти ее, Кондратьевна, — сказала Наташа. —Иди, Мавруша, иди.

И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла впереднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и всталипри входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. — Да, Никита,сходи пожалуста… куда бы мне его послать? — Да, сходи на дворню и принесипожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.

— Немного овса прикажете? — весело и охотносказал Миша.

— Иди, иди скорее, — подтвердил старик.

— Федор, а ты мелу мне достань.

Проходя мимо буфета, она велела подаватьсамовар, хотя это было вовсе не время.

Буфетчик Фока был самый сердитый человек извсего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей ипошел спросить, правда ли?

— Уж эта барышня! — сказал Фока, притворнохмурясь на Наташу.

Никто в доме не рассылал столько людей и недавал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей,чтобы не послать их куда-нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, ненадуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили такисполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думалаНаташа, медленно идя по коридору.

— Настасья Ивановна, что от меня родится? —спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.

— От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, — отвечалшут.

— Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах,куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? — И она быстро, застучавногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. УФогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими иминдальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, вМоскве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезнымзадумчивым лицом и встала.

— Остров Мадагаскар, — проговорила она. —Ма-да-гас-кар, — повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросыm-me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты.

Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своимдядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью.

— Петя! Петька! — закричала она ему. — Везименя вниз. — Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него,обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. — Нет, не надо… островМадагаскар, — проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.

Как будто обойдя свое царство, испытав своювласть и убедившись, что все покорны, но что всё-таки скучно, Наташа пошла взалу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебиратьструны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной вПетербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаревыходило что-то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из-за этихзвуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремивглаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала.Она находилась в состоянии воспоминания.

Соня прошла в буфет с рюмкой через залу.Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что онавспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла срюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. — Соня, что это? —крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.

— Ах, ты тут! — вздрогнув, сказала Соня,подошла и прислушалась. — Не знаю. Буря? — сказала она робко, боясь ошибиться.

«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно также подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «иточно так же… я подумала, что в ней чего-то недостает».

— Нет, это хор из Водоноса, слышишь! — ИНаташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.

— Ты куда ходила? — спросила Наташа.

— Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисуюузор.

— Ты всегда занята, а я вот не умею, — сказалаНаташа. — А Николай где?

— Спит, кажется.