— Я? — сказал Николай вспоминая; — вот видишьли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели быон был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, такза лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? — Ну а ты?

— Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, чтовот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этойтемноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве.А потом еще я думала… Нет, ничего больше.

— Знаю, верно про него думала, — сказалНиколай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.

— Нет, — отвечала Наташа, хотя действительноона вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравилсядядюшка. — А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошовыступала, хорошо… — сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий,беспричинный, счастливый смех.

— А знаешь, — вдруг сказала она, — я знаю, чтоникогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.

— Вот вздор, глупости, вранье — сказал Николайи подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет ине будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»

«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. —А! еще огонь в гостиной, — сказала она, указывая на окна дома, красивоблестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.

Граф Илья Андреич вышел из предводителей,потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но делаего всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойныепереговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовскогодома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большогоприема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом ифлигеля всё-таки были полны народом, за стол всё так же садилось большечеловек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства илитакие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы былиДиммлер — музыкант с женой, Иогель — танцовальный учитель с семейством,старушка-барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети,бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было житьу графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизнивелся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Таже была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров наконюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды;те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты,давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на правосоставлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.

Граф, как в огромных тенетах, ходил в своихделах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более иболее запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его,ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцемчувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может бытьне таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознаниясвоего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зренияпредставлялось только одно средство — женитьба Николая на богатой невесте. Оначувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется отпартии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностьюпоправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельныхматери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаюсмерти последнего из ее братьев.

Графиня писала прямо к Карагиной в Москву,предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятныйответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будетзависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать вМоскву.

Несколько раз, со слезами на глазах, графиняговорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены — ее единственноежелание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы вгроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекраснаядевушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.

В других разговорах она хвалила Жюли исоветовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николайдогадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговороввызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надеждапоправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.

— Что ж, если бы я любил девушку безсостояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством ичестью для состояния? — спросил он у матери, не понимая жестокости своеговопроса и желая только выказать свое благородство.

— Нет, ты меня не понял, — сказала мать, незная, как оправдаться. — Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья,— прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась.— Она заплакала.

— Маменька, не плачьте, а только скажите мне,что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того,чтобы вы были спокойны, — сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своимчувством.

Но графиня не так хотела поставить вопрос: онане хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.

— Нет, ты меня не понял, не будем говорить, —сказала она, утирая слезы.

«Да, может быть, я и люблю бедную девушку,говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью длясостояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Сонябедна, то я и не могу любить ее, думал он, — не могу отвечать на ее верную,преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой-нибудькуклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных,говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблюСоню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».

Николай не поехал в Москву, графиня невозобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблениемвидела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном ибесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, непридираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моямилая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная,черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно-благодарнасвоим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена вНиколая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.