В конце 1960-х гг. в Югославии практически не осталось политических заключенных. После чисток в Хорватии и в Сербии в последующие годы ситуация изменилась настолько, что в 1976 г., во время визита в Швецию, Тито был вынужден признать, что в его темницах, возможно, больше политических заключенных, чем в какой-либо другой восточноевропейской стране, за исключением Советского Союза[2476]. Секретарь шведской Международной амнистии отметил, что их приблизительно тысяча[2477]. Упрек задел Тито настолько сильно, что перед созывом Конференции по европейской безопасности, которая должна была состояться в Белграде в июне 1977 г., неожиданно объявил широкую амнистию. Поскольку он понял, насколько нарушение прав человека вредит международному авторитету Югославии, по слухам, перед смертью он пытался инициировать процесс, который бы ликвидировал преследование за словесные преступления. Для этих целей предусматривалось специальное заседание ЦК СКЮ, но до обсуждения этой темы так и не дошло[2478].

Югославия на закате жизни Тито имела два образа: с одной стороны, она хотела доказать Западу свою демократическую суть, с другой стороны, Востоку – свою решимость избежать капкана, который постоянно пытался поставить Советский Союз. В этом отношении важным представляется инцидент, который произошел в середине ноября 1976 г., во время визита Брежнева в Белград. В начале беседы генеральный секретарь ЦК КПСС заявил, что в присутствии Стане Доланца он не хотел бы говорить, поскольку тот якобы «продался империализму». Тито, говорят, вырвал сигарету изо рта у своего гостя, растоптал ее на ковре и закричал: «Ты баран! Мы не в Чехословакии и я не Дубчек!»[2479] Беседа продолжалась в напряженной атмосфере. Помимо прочего, Брежнев снова потребовал для своих военных кораблей морские базы на адриатическом побережье, коридор для советских самолетов через югославскую воздушную зону и большее политическое и экономическое сотрудничество, включая создание советско-югославского общества дружбы. Он хотел также, чтобы СКЮ начал регулярно посещать идеологические консультации для руководителей социалистического блока и чтобы Тито перенаправил политику неприсоединения в пользу Москвы и утихомирил бы антисоветскую публицистику в югославских средствах массовой информации. Тито спокойно его выслушал, затушил сигарету, захлопнул блокнот, который лежал перед ним на столе, и сказал: «Поздно. Лучше идем сейчас ужинать и продолжим переговоры утром в девять». Когда он отодвинулся от стола, удивленным русским не осталось ничего другого, как смириться с его решением[2480].

Когда он остался один на один со своими сотрудниками, то раздраженно сказал, что Брежнев поднял вопросы, «которых мы не ожидали», и внутри югославской делегации определил группу, которая должна на них ответить. Она проработала всю ночь и сформулировала аргументы, которые позволили ему отвергнуть все требования, при этом он особо подчеркнул, что говорит не только от своего имени, а выражает мнение всех югославских руководящих деятелей, присутствующих на совещании, а также мнение СКЮ и всех народов и народностей[2481]. Это не убедило Брежнева, и он снова повторил свои слова в августе следующего года, когда они встретились в Москве. Тогда он так же налетел на глухую стену[2482]. В любом случае советский «ультиматум», как его назвали западные журналисты, когда американское агентство ЮПИ обнародовало «восемь требований Брежнева и восемь “нет” Тито», сильно обеспокоил югославов. Они интерпретировали его как еще одно предупреждение, что Москва не собирается отказываться от своей гегемонии. При этом прежде всего их обеспокоило утверждение, которое озвучил идеолог КПСС Михаил Суслов в статье, напечатанной к 60-летию Октябрьской революции в журнале Новое время (полуофициальном издании министерства иностранных дел), – что советская политика, включая сталинское время, с 1917 г. и далее стопроцентно правильная [2483]. Кардель по этому поводу в свои последние дни послал через Доланца специальное сообщение Тито, в котором отметил, что проблема защиты от советской опасности будет самой тяжелой задачей не только сейчас, но и в будущем[2484]. Боевой настрой Тито в отношении Советского Союза проявился во время визита французского президента Жискара д'Эстена в Белград в конце 1976 г. В частной беседе маршал ему сказал, что требование полного разоружения, которое тогда Югославия открыто отстаивала в ООН, ничего не значит, якобы речь идет о пропаганде чистой воды. Как констатировал в Вашингтоне Генри Киссинджер на встрече министров иностранных дел Франции, Великобритании и Западной Германии, югославы точно знают, что они сделают, если Советы сделают первое, второе, третье. Его французский коллега Луи де Гиренго напомнил, ссылаясь на последний визит в Белград: «Много раз подчеркнули, что они готовы сопротивляться русским. Я никогда не слышал слова от Тито. На этот раз мы его слушали час или два. Очень решительный в каждой части своей речи и объяснений. Было понятно, что всеми силами он будет защищать свою независимость, свою целостность…»[2485]

Тито был человеком больших страстей, в личных желаниях и аппетитах, в еде и питье, в любви и ненависти, при принятии важных решений и в отношениях в семье, с сотрудниками и персоналом. «Тито знает, как наслаждаться жизнью, – писал о нем Добрица Чосич, когда в 1961 г. имел возможность наблюдать за ним вблизи. – Этот человек не отказывает себе в своих желаниях. Он вовсе не аскет»[2486]. Прежде всего в жажде власти.