В том году май выдался почти жарким. Вечером я гулял. Ходил на набережную… Надеялся на то, что научусь наслаждаться бесцельной прогулкой и одиночеством. Пытался читать на скамейке. Ничего у меня не получилось. Работать и думать один в помещении будущего своего театра я мог вполне. А вот бесцельно гулять, размышлять или читать не вышло. Точнее, не удалось получить от этого удовольствия. Я не находил в себе ни капельки склонности к одинокой праздности и созерцательности. Мне нужны были люди и работа.

В конце мая, накануне лета, но ещё до окончания сессии, когда экзамены и зачёты были в самом разгаре, один за другим вернулись ребята. Заходили вроде как проведать. Заглядывали на минутку, но не уходили и через час. Вернулись все. Они быстро поняли, что встречаться и общаться вне театра и без повода в виде репетиций они не видели смысла, но при этом скучали друг по другу. Они поняли, что скучают по репетициям и не находят никакой замены в жизни тому, как мы проживали время, вместе делая театр.

В июне работа на новом месте закипела.

Игорь Дедюля здорово помогал. Он раздобыл цемент и песок. Откуда-то привёз кирпич. Потом сказал, что в одном из общежитий политеха шли ремонтные работы и оттуда можно было многое взять. Воровством он свои действия не считал. Взятое в одном месте переносилось на другое, но территории института не покидало, а главное, не было взято для частных и своекорыстных нужд. Поэтому мы без всяких угрызений совести как-то воскресным летним вечером с хоздвора политеха унесли к себе большой металлический уголок. Он нам был нужен для устройства балкона над сценой.

Директор Студклуба Политехнического института помогал во всём. Он и краску помог купить. Выписал деньги. Правда, мы купили самую дешёвую и белую. Но Игорь раздобыл целую бочку чёрного красителя, который можно было добавить в любую краску, и она становилась чёрной. Только спустя годы мы узнали, что тот чудесный чёрный краситель был ничем иным, как старой, списанной типографской краской, которая использовалась раньше, довольно давно, для печати газет, но была запрещена по причине страшной вредности для человека, не только газету делавшего, но и того, который её читал. В той краске содержалось какое-то зверское количество свинца и ещё чего-то столь же опасного для здоровья. Но, боюсь, что даже если бы мы знали, что имеем дело с такой ядовитой дрянью, то всё равно использовали бы её. Нам необходима была чёрная краска для стен нашего театра.

Мы работали всё лето, прерываясь только на домашние сельскохозяйственные дела. У всех были семейные обязанности, всем нужно было сначала картошку вместе с родителями посадить, потом в середине лета прополоть и окучить.

Ко времени, когда пора была картошку выкапывать и собирать урожай, наш театр в здании бывшей столовой был готов. В нём можно было репетировать и играть. Вот только играть спектакли для зрителей мы ещё не имели права. Руководство политеха не знало и не ведало, что в их вузе появился театр. Так что, сначала необходимо было поставить ректора в известность, получить его одобрение и только потом приглашать зрителей. Точно так же можно было никакого разрешения не получить, а, наоборот, получить распоряжение немедленно убраться вон из Политехнического института со своим легкомысленным и ненужным будущим шахтёрам театром.

Тогда руководил институтом очень грозный и всевластный ректор – академик и профессор Сафохин. О его лютом и непредсказуемом характере ходили легенды. Он относился к политеху как к своему собственному дому. Он был в нём абсолютным хозяином. У профессора Сафохина не было фаворитов, которые могли бы повлиять на его мнение, как-то его к чему-то или к кому-то расположить. Для него не существовало авторитетов. Практически всех руководителей города и области Сафохин помнил как студентов. А директора шахт, разрезов и заводов, без сомнения, были когда-то его студентами. Он был могучей фигурой. Без его личного мнения ни один вопрос в политехе не решался. Бессмысленно было убеждать в чём-либо даже проректоров. Сафохин принимал решения исключительно самостоятельно и непредсказуемо.

Проще говоря, мы всё лето работали, прекрасно зная, что, вполне возможно, работаем зря. Ректор Сафохин одним словом, одним жестом или одной брезгливой гримасой мог перечеркнуть все наши старания и выгнать нас долой.

Игорь Дедюля, весёлый и лёгкий человек, терял дар речи только при виде Сафохина. Все преподаватели, аспиранты и сотрудники политеха, а также студенты старших курсов знали звуки шагов своего великого ректора.

Мы говорили с Игорем, и не раз, о том, что надо бы уже как-то проинформировать ректора о театре и испросить разрешения на существование оного в его институте. Но Игорь не решался.

– Он может и слушать не захотеть… – говорил он, – просто отмахнётся, как от комара, и всё… Больше к этому вопросу вернуться будет невозможно. Он этого не допустит… Надо, чтобы он выслушал, чтобы был в хорошем настроении, чтобы счёл, что этот театр ему никак не повредит, не попросит денег… Михаил Самсонович вообще не любит, когда его просят…

– Так что же делать? – нетерпеливо спросил я. – Так же нельзя… Уже октябрь скоро, а мы всё на нелегальном положении.

– Надо подождать… Сафохин сейчас плохо себя чувствует. Приезжает в институт ненадолго… А его надо сюда привести… Он сам должен увидеть, что вы сделали. Уж что-что, а труд он видит и уважает…

В ожидании хорошего самочувствия и настроения всесильного ректора шли день за днём. Я практически ничего не мог делать и ни о чём не мог думать. Репетировать не мог точно. Знание, что в любую секунду нас могут выгнать, не давало погружаться в процесс репетиций. Красить стены, таскать кирпичи, воровать тяжёлые стальные изделия получалось, а репетировать – нет.

И вот, в один день, когда я уже готов был выть от всей этой тягомотной ситуации, прибежал радостный Игорь Дедюля. Я было подумал, что наш вопрос самым счастливым образом разрешился. Но не тут-то было.

– Я придумал, – с порога выдохнул Игорь. – Есть идея, как мы можем ускорить процесс и подтолкнуть глыбу Сафохина к нужному нам решению… Дело, конечно, опасное, но может получиться. А то мы так сможем до зимы сидеть и ничего не высидим…

– Ну, не тяни, не тяни, – поторопил его я.

– Ещё раз говорю, дело опасное… Можем получить обратный эффект, и тогда – всё… Но должно сработать… Короче, Сафохину всё и все пофиг… Но он сильно ревнует сейчас к ректору университета… Раньше рядом с Сафохиным никто не стоял, а теперь больше говорят про вашего ректора Захарова. Сафохин переживает, я знаю. Мне сказали… Мне кажется, это надо использовать…

– Как?

– Об этом надо поразмыслить… Я для этого и пришёл.

– А я-то успел подумать, что ты уже… – сказал я разочарованно. – Ну что ж, давай думать… Но если мы хотим выйти на Захарова, то надо звонить твоему тёзке и коллеге.

Вечером мы сидели втроём: два Игоря, директора Студклубов, и я. Идея Игорю Ивановичу понравилась. Но надо было сыграть тонко. Хитро. И артистично.

Мы разработали план, в котором главная роль доставалась Игорю Ивановичу. Согласно этому плану он, как бы невзначай, должен был сообщить ректору университета Захарову, который страсть как ценил достижения студентов в спорте и искусстве, что лауреат фестиваля пантомимы в Риге, медаль которого висела у ректора в кабинете, взял да и переметнулся в политех, чтобы открыть там театр.