А в пьесе я услышал совсем другое. В пьесе я почувствовал непостижимость жизни. Прочитав текст Шекспира, я понял, что и замечательный фильм, и гениальный Смоктуновский в нём всего лишь плоская иллюстрация к многослойному шедевру.

Я почему-то остро ощутил холод, который окружал и душил Гамлета в замке Эльсинор. Мне стало страшно жалко принца, запутавшегося, усталого, не способного понять никого: ни мать, ни убитого отца, ни себя, ни жизнь. Я прочёл и увидел Гамлета человеком неприятным, умным, нервным, недобрым, но чрезвычайно живым и именно тем притягательным и вызывающим мощное сочувствие.

В пьесе не раз упоминался северный ветер, который целых три акта дул и дул. От этого я всё время чтения ловил себя на мысли, что герою должно быть зябко и холодно. Я пробовал представить себе, каково было Гамлету в средневековом замке без отопления и горячей воды. Как, наверное, ему было неуютно по утрам выбираться из-под одеяла и вставать на холодный пол босиком. Наверняка там, в его замке, кругом были сквозняки, тянуло холодом из средневековых окон и от каменных стен. Наверняка принцу приходилось непросто бриться, когда не было таких острых лезвий для бритья, хорошего мыла и пены, смягчающих кремов и специальной туалетной воды, предназначенной для кожи после бритья. Я представил себе жизнь при свете свечей и треске факелов. Я почувствовал этого человека очень живо, почувствовал кожей.

Я понял, что если бы когда-нибудь взялся за постановку «Гамлета», то не стал бы ставить пьесу, а сделал бы спектакль, в котором Гамлет рассказывал бы, как ему жилось, какие книги и музыку он любил, чего хотел от жизни, пока его не запутали, не закружили и не погубили события самой пьесы. Я понял, что спектакль «Гамлет» мог бы быть монологом человека, которому одиноко, страшно, непонятно и всё время холодно. Холодно и невыносимо в родном доме, где когда-то в детстве было весело. То, что ему было весело, он сам говорил в пьесе, беседуя с черепом своего шута, которого любил ребёнком.

Я понял тогда, что такой спектакль был бы мне интереснее и важнее, чем наблюдение за борьбой режиссёра с великой пьесой Шекспира.

Мне вдруг подумалось… Я вспомнил Челябинск и одинокого, странного импровизатора, который хотел сидеть один, курить и пить водку, понимая, как он непонятен и странен окружающим со своими импровизациями. Ну чем не Гамлет?! Я неожиданно для себя понял, что если бы взялся за спектакль «Гамлет», то мой герой обязательно сказал бы: «Мама… мам… Сегодня первых двух уроков нету…»

Ночью я прочёл пьесу снова и к утру написал три стихотворения. Так из меня рвалось впечатление от прочитанного и пережитого.

Я назвал те стихи «Северный ветер». Больше стихов я не писал. С тех пор никогда. Они сохранились. Случайно. Я не собирался их хранить. Да и писать не собирался. Вот они…

________

________

________

Закончив писать эти стихи, я уснул счастливый, с ощущением большой удачи и свершения. А проснувшись, перечитал написанное и решил больше стихов не писать.

Решил не потому, что стихи были плохи или хороши, а потому что я понял в тот момент, что могу и хочу сказать проще и точнее.

Тогда же я сказал сам себе, что больше не буду делать бессловесный театр. Я хочу, чтобы мой театр заговорил. Заговорил просто, ясно и точно. Заговорил не устами Гамлета, Лаэрта, Офелии или Луки из «На дне», а голосом актёров, которые со мной работали, и их же собственными устами. И не словами Шекспира в переводе Лозинского, не словами Горького, а сегодняшними, важными для меня и свойственными моим актёрам словами.

Как только я это решил, то сразу мне явилась идея нового спектакля, который состоял бы только из слов. Мне нестерпимо захотелось моего слова, звучащего со сцены.

Осень и зима того года были в истории театра «Ложа» временем абсолютного рассвета и счастья. Мы вышли из-под гнёта страха оказаться без крыши над головой.

Удивительный человек Игорь Дедюля, который принял живейшее и активнейшее участие в судьбе моего театра, как только все проблемы и вопросы были решены, сразу же перестал нашим театром интересоваться. Он помогал во всём. Он много времени провёл с нами вместе в работах, он ночами вместе с нами, а то и самостоятельно таскал со строящихся или ремонтируемых объектов политеха разные материалы, он придумал хитрую интригу, благодаря которой театр был узаконен в своих границах, он болел душой и весьма сильно переживал за театр «Ложа». Но как только всё решилось и устаканилось, он перестал даже заглядывать к нам, чтобы сказать «привет». Я ожидал, что Игорь Дедюля, как директор Студклуба, попросит, а то и потребует взамен нашего участия в каких-нибудь общеинститутских концертах, будет привлекать нас к каким-то делам Студклуба, но нет. Мы вполне были готовы отплатить добром и чем только можем за помощь и фактическое спасение театра. Но Игорь ничего не попросил. Он даже не приходил в театр на спектакли, когда я лично просил его прийти, уговаривал и чуть ли не умолял.

– Да не пойду я! – говорил он, бренча на гитаре. – Я же ничего в театре не понимаю. Буду смотреть как баран на новые ворота… Или усну. А я во сне храплю… Оно тебе надо?.. Не надо оно тебе… Ничего не надо, кроме шоколада… – неожиданно пропел он.