Все спектакли, которые нам удалось посмотреть в те дни, были для нас чем-то странным, жутко устаревшим и вызывающим непонимание и вопрос, как таким можно заниматься в свободное от основной работы и жизни время.

Мои актёры и соратники были не просто разочарованы, они были обескуражены. Они искренне не могли понять, почему им всё не нравится. Они не могли смотреть спектакли по Беккету и Ионеско, которые ещё лет пять назад, возможно, могли быть проявлением отчаянной смелости, но моментально устарели и выглядели беспомощно и глупо.

Старые, матёрые студенческие театры давно уже переродились в нормальные театры, мало чем отличавшиеся по сути от областных и городских репертуарных. Те люди, которые когда-то во время первых полётов в космос были студентами, полными творческих сил юношами и девушками, создавали тогда свои романтические театры, но за долгие годы успели стать взрослыми, солидными людьми. Успели заочно закончить театральные училища или режиссёрские курсы. Они давно стали нормальными профессионалами и накопили в своих театрах довольно много актёров, которые по возрасту вполне могли быть доцентами. Но поскольку они все продолжали называться студенческими театрами, то вели себя, играли на сцене и делали спектакли как слегка престарелые дети, которые давно выросли, но забыли переодеться.

Мои актёры не смогли смотреть спектакли того фестиваля. Они не находили никаких причин это делать. Они либо ехидно хихикали над тем, что видели на сцене, либо засыпали почти сразу на очередном спектакле по Эрдману или по пьесе какого-нибудь страшно смелого венгерского или чешского драматурга десятилетней давности. Они при первой же возможности сбегали со спектаклей и вообще вели себя как подростки среди серьёзных и взрослых людей. Это не могло остаться незамеченным, и мне как руководителю сделали несколько замечаний по поводу моих актёров. Но я ничего не мог с ними поделать.

День на третий фестиваля, перед очередным спектаклем, которых нам приходилось смотреть минимум по два ежедневно, ко мне неожиданно подошла та самая высокая дама, критик, которая поблагодарила меня в Кемерово за спектакль, исполненный в помещении театра «Встреча».

– Здравствуй! – сказала она. – Надеюсь, узнаёшь?

Я кивнул и поздоровался.

– Прошу тебя, – продолжила она строго, – пожалуйста, утихомирь своих ребят! Пусть они либо сидят тихонечко, либо, что лучше, пусть не ходят на спектакли… Я тут в жюри… И мне уже не раз попеняли за то, что я пригласила на их священный фестиваль шалопаев из Кемерово. Пожалейте организаторов и участников. Для них этот фестиваль единственная, и последняя, радость в жизни. Не обижайте их! И поверь, тут не всё так плохо, на этом фестивале. Ты бы видел, что на других творится… А что творится в московских театрах!.. Так что проявите терпение и будьте вежливы. Я очень хочу, чтобы ваш спектакль тут посмотрели без предвзятого к вам отношения… Хотя вы и так тут уже всех раздражаете.

Секрет нашего приглашения раскрылся. Я как мог выполнил просьбу пригласившей и несущей за нас ответственность члена жюри. Ребята попросту перестали ходить на спектакли и старались как можно тише себя вести в фестивальном центре, куда они хотели приходить, чтобы пить пиво. Это я очень старался им запретить, но они проявляли упорство.

Спектакль «Мы плывём» просто расколол фестиваль пополам. После нашего выступления никто ни о ком и ни о чём больше не говорил. Кто-то был нами взбешён и разгневан, а кто-то ровно наоборот – говорил о том, что ничего лучше в жизни не видывал. И те и другие мнения ребят сильно, до полного изумления, удивили. Меня больше всех. Наш спектакль как был сначала, так и оставался наивным, бесхитростным и просто весёлым, без подтекстов, аллюзий и потайных смыслов. Он, в нашем понимании, мог повеселить. Но вызвать ярость или восторг – не мог. В нём не содержалось ничего, чем можно было бы восхищаться или возмущаться. Мы были в этом уверены.

На открытом заседании жюри во время обсуждения нашего «Мы плывём» всё дошло до настоящей ругани, сначала между участниками, а потом и среди членов жюри.

Я, памятуя о том, что было в Челябинске, и о гибели театра «Мимоходъ», предложил моим актёрам не ходить на обсуждение. Но им было интересно, и они явились на то заседание жюри в полном составе. Удивлению их не было предела. Такого крика и таких страстей по своему поводу они ожидать не могли.

Те, кто гневался, буквально кричали, что так, как мои актёры существуют на сцене, люди не имеют права себя вести в театре, что это глумление и презрение к театру и искусству как таковому. Меня обвинили в наглом высокомерии. Мне сказали, что ничем, кроме высокомерия, невозможно объяснить столь бессмысленный и пустой спектакль, который я сделал и имел наглость показывать публике и даже привезти на фестиваль. В таком ключе выступили несколько режиссёров и членов жюри почтенного возраста.

Им возразили молодые члены жюри. Они сказали, что наконец-то увидели простой и ясный, по-настоящему современный театр и новый тип актёра, который в спектакле театра из Кемерово демонстрирует открытую свободу сотворчества с режиссёром. Они сказали ещё, что мой театр не претендует на глубокомыслие, предпочитая зауми и стремлению театров прошлого обязательно что-то писать между строк и шифровать элементарнейшие и банальные смыслы простую радость и открытое игровое начало.

Ребята мои хлопали глазами, не понимая и половины из того, что говорилось, но догадывались, что наш театр не фигня какая-то, если вызвал такую бурю и если по его поводу говорится так много непонятных им слов.

Я же сидел, наблюдал и слушал происходящее с удивлением, понимая по уровню накала дискуссии, насколько в театральном студенческом и студийном движении всё худо, если спектакль «Мы плывём», который был мне уже неинтересен, вызвал такую волну гнева и всплеск радости, если молодые критики видели в нём признаки нового театра и новый тип актёра, то что же тогда творилось в тех театрах, в которых таких признаков не было?..

После того заседания жюри нас попросили сыграть наш спектакль ещё раз вне программы. Я согласился при условии, что нам дадут исполнить и другой спектакль, который у нас совершенно случайно оказался с собой.

Выступали мы поздно вечером после окончания спектаклей основной программы фестиваля. Зальчик нам выделили небольшой, мест на сто. Но зрителей набилось минимум вдвое больше. По окончании нам аплодировали так долго, что можно было подумать, что зрители просят исполнить спектакль ещё раз.

На «Singularia tantum» пришли все молодые участники фестиваля и все члены жюри новой волны. Мы стали главным, по сути, единственным событием того фестиваля. Нам не присудили ровно ничего. Нам даже не дали благодарственной грамоты за участие. С фестиваля мы увозили целую тетрадку адресов и телефонов новых друзей из разных городов и кучу проклятий, которые нам вслед щедро посылали мысленно и вслух разгневанные коллеги.

Тогда о театре «Ложа» узнали и увезли с собой слух о нас в Москву несколько театральных критиков и театроведов. Буквально на следующем фестивале мы поняли, что о нас заранее знали все молодые члены жюри, которых мы видели впервые. Им рассказали про нас.