Я думаю, что Игорь Дедюля и Игорь Иванович помогали театру «Ложа» и мне, потому что они в этом видели свою жизненную задачу, свою работу и даже миссию. Они были директорами Студклубов. Они понимали, что обязаны были помогать студентам, жаждущим творчества. Лично мне они доказали, что люди, живущие высшими целями, существуют.

Первым делом после легализации театра мы изготовили небольшую квадратную табличку, метр на метр, с надписью «Театр “Ложа”» и крепко-накрепко прибили её дюбелями на фасад здания бывшей столовой политеха. Я очень хотел это сделать. Я, как самец, пометил территорию. Я хотел, чтобы здание, в котором мы работали, не называли больше бывшей столовой. Оно стало театром. Я хотел, чтобы это было видно всем.

Мы тогда быстро и легко восстановили спектакль «Мы плывём». Девочки наши, наши милые, очаровательные актрисы, на новое место вместе с нами не переехали. У них возникли какие-то женихи или другие возможности жить нескучно. Из трёх с театром осталась только одна, да и то в качестве невесты одного из ребят. Она согласилась участвовать в «Мы плывём» одна за всех. То есть ей пришлось в три раза больше красиво ходить по сцене.

Но восстановление уже сделанного спектакля меня не очень занимало. Работа над новым – вот что захватило мои мысли и даже сны. Работали мы каждый божий день. Репетировали и репетировали. Нам всем было очень весело. Говорить оказалось куда интереснее и радостнее, чем молча ходить и заучивать бессловесные движения.

Новый спектакль я продумал в голове, но записывать в виде пьесы не стал. Хотя, справедливости ради, должен сознаться в том, что писать пьесу я начал, но у меня не получилось её закончить. Я понял, что, если допишу эту пьесу, её нужно будет и ставить как пьесу. То есть актёрам надо будет учить её наизусть, а мне придумывать, как им эту выученную пьесу исполнять. В этом я не увидел разницы с постановкой любой уже существующей пьесы. В этом смысле что было ставить пьесу Шекспира, что свою – какая разница? Короче говоря, пьесу я заканчивать не стал. Бросил. Помню её название: «Пьеса для нескромного театра». Рукопись не сохранилась.

Первый спектакль, в котором со сцены прозвучало мною задуманное слово, назывался «Singularia tantum» (Сингуляриа тантум). Это лингвистический термин, который означает – постоянное единственное число. Есть и Pluralia tantum – постоянное множественное число. Например, такие слова, как ножницы, брюки, очки, – это плюралиа тантум, то есть слова, не имеющие единственного числа. Я же придумал спектакль про одиночество и назвал его «Singularia tantum». А как же ещё мог назвать свой первый спектакль человек, которому не было и двадцати пяти и который учился на филологическом?

В том спектакле всё в основном происходило в поезде. Никакой сложной декорации мы делать не стали. Мне она была не нужна. Периодически можно было включать фонограмму стука колёс, и было понятно, что место действия – поезд.

В поезде ехал журналист, турист и некий человек, который очень хотел курить, но у него не было ни спичек, ни зажигалки. Ещё одним персонажем спектакля был железнодорожник, дежурный по маленькой станции, мимо которой поезда проезжали не останавливаясь.

У всех героев моего первого спектакля было по два монолога, с которыми они обращались прямо к зрителям. В первом своём монологе железнодорожник говорил о том, какая ответственная у него работа, какое замечательное дело – железная дорога и как он любит свою профессию, в которой много романтики, красоты и важных традиций. Журналист говорил о том, какая у него удивительная жизнь. Он с гордостью сообщал, что его профессия даёт ему возможность много ездить и видеть страну, встречать массу людей и задавать миру и людям беспрерывные вопросы. Турист признавался в своей любви к походам, к туристическому братству, к кострам, палаткам и говорил об особенной походной дружбе. Он с восторгом рассказывал о человеке, который был руководителем тех походов, в которые он ходил, и который приобщил его к туризму.

Во время всех этих монологов к ним подходил человек, которому очень хотелось курить, и просил огоньку, чтобы прикурить сигарету, но ни у кого не находилось ни спичек, ни зажигалки. В программке этот персонаж назывался «народ».

Ещё в моём самом первом спектакле несколько раз в самых неожиданных моментах появлялся Наполеон Бонапарт. Этот исторический персонаж возник в спектакле только потому, что, пока мы репетировали «Singularia tantum», к театру присоединился удивительно смешной и талантливый парень, который был сильно похож на портреты молодого Наполеона. Мы как могли сшили ему костюм, и получилось очень забавно. Его Наполеон появлялся на сцене, говорил короткие фразы и уходил. В первом появлении Наполеон говорил: «Послушайте, мне что – больше всех надо?», во втором: «Я что-то всё время думаю: тварь я дрожащая или право имею?», а в третий раз он мечтательно говорил: «Вот закончится война!.. Знаете, какая жизнь будет?.. Замечательная будет жизнь!» Наличие Наполеона в моём спектакле – это, конечно, была дань тому постмодернистскому времени и поклон Ковальскому, общение с которым даром для меня не прошло.

В следующих своих монологах герои спектакля постепенно подходили к тому, что железнодорожник признавался, что ненавидел свою бессмысленную работу, а главное, пассажиров, которые ничего не понимали, не ценили и мусорили на станции и железнодорожных путях.

Журналист признавался, что ненавидит читателей, которые чаще всего пропускают его статьи, а покупают газеты ради кроссвордов, гороскопов и прогноза погоды. А турист сообщал, что ненавидел природу, других туристов, а особенно руководителя, который водил людей в походы, только чтобы выпивать и домогаться тех девушек, которые с ними пошли.

В том моём спектакле все герои сообщали о своём полнейшем одиночестве и непонимании своей жизни. Спектакль заканчивался тем, что персонаж под названием «народ» просил у Наполеона огоньку и у того находились спички. «Народ» прикуривал и уходил счастливый. А Наполеон, покачиваясь в тамбуре вагона, под стук колёс говорил печально: «Ну вот… Меня сослали и увозят на остров Святой Елены… Но будем надеяться, что и там люди живут».

Спектакль шёл ровно час. Зрители очень смеялись монологам и тому, что говорил Наполеон. Им нравилось. Но они ничего не понимали. Они сами об этом говорили.

– Что-то я ничего не понял…

– Да… Всё как есть в жизни! Только зачем Наполеон?.. Для смеха?

– А что означает этот мужик с сигаретой? Я не понял…

Я всем тогда подолгу что-то пытался объяснить. С каждым разговаривал.

– Ну как же! – говорил я какому-нибудь любознательному зрителю. – Это же понятно!.. Разве нет?.. Наполеон говорит, как Раскольников или как Чапаев… И разве не парадоксально и не смешно, когда Наполеон, который завоевал полмира, говорит: «Мне что – больше всех надо?»…

– Да… Это понятно, – говорил любознательный зритель, – но зачем он в поезде?.. Откуда он взялся?.. Остальные персонажи такие реальные, а Наполеон… Я не понимаю!

На это я не мог ответить. Не мог же я, в самом деле, сказать, что Наполеон появился только потому, что у нас есть актёр, на Наполеона похожий, что сейчас у нас запоздалая эпоха расцвета отечественного постмодернизма и что Ковальскому наверняка Наполеон понравился бы.