Мы сыграли наш спектакль в Доме художников только один раз. Один-единственный!

За осень, зиму и два месяца весны в Доме художников мы насмотрелись на выходки и проделки живописцев, графиков и скульпторов. Не каждый день, не каждую неделю, но всё же часто они что-нибудь обязательно вытворяли и отчебучивали. Либо у кого-то случался день рождения, либо кто-то что-то удачно продавал или кого-то из них выставляла из дома жена и он перебирался жить в мастерскую. Там он беспробудно и мрачно пил, несмотря на запреты руководства, приводил собутыльников и каких-то шумных женщин. Женщины, которые общались с художниками, были совершенно особенные. Совсем не такие, как те, что общались с артистами, музыкантами или учёными.

Художники регулярно дрались между собой или с гостями. Когда же им не с кем было выпить, поговорить и по возможности подраться, они шли на поиски людей и приходили к нам. Они были взрослые мужики. Чаще всего бородатые, седые. Мы же были молодые, добрые и воспитанные. Мы до поры испытывали почтение к мастерам живописи и монументального искусства.

Художники по одному, реже компанией, могли вломиться к нам во время репетиции. Чувствовали они и вели себя вполне по-хозяйски, изъявляли желание посмотреть, чем мы занимались, поговорить, предлагали выпить. Мы, наивные, пытались с ними разговаривать как со взрослыми, солидными и разумными людьми. Говорили на «вы», выслушивали всё, что они несли. Много репетиций было сорвано. Со временем мы преодолели барьер почтительности и стали вести себя с ними холодно, нелюбезно, а порой и просто силой их выпроваживали. Пару раз мы фактически выкинули их за дверь.

Особенно к нам тянуло одного члена правления, того самого, который спал во время заседания, на котором было принято решение разрешить театр в Доме художников. Он был, будучи трезвым, милым и тихим человеком. В мастерской своей писал прелестные пейзажи. У него всё охотно покупали. Деньги у него водились всегда. Он любил дорого одеваться и курил хорошие трубки с ароматным табаком. Но, когда выпивал, он после пары рюмок превращался в мерзостную скотину с соплями и слюной на бороде. К нам он лез чаще остальных.

Как-то вечером он сначала мешал нам начать репетицию, а после того, как мы выставили его за дверь нашего театра, он долго стучал в неё и орал гадости, пока мы не вытолкали его из фойе второго этажа на лестницу. Сделали мы это, применив силу, но аккуратно.

– Вы меня не любите! Не любите меня! – орал он. – Не любите, потому что я ехидный!..

На следующий день он пришёл в себя в мастерской, обобранный и изрядно побитый. Кто-то ему здорово разбил лицо и сломал нос. Вечером к нам на репетицию пришла милиция. Пейзажист и член правления, хороший живописец, написал на нас донос в органы и обвинил в побоях и грабеже. Разбирательство шло долго.

То есть мы привыкли к разнообразным выступлениям и проявлениям сложностей художественных натур. С тех пор я всегда держу ухо востро, если знаю, что общаюсь с художником, и стараюсь с живописцами не выпивать.

Через день после радостной и успешной премьеры спектакля «Мы плывём» я пришёл в Дом художников и, по обыкновению, заглянул к дежурной, чтобы взять ключи от выставочного зала, то бишь – от вверенного мне театра. Дежурная, сделав трагическое и виноватое лицо, сообщила мне, что ключи уже взяли члены правления и она не могла им возразить, хотя существовало письменное указание председателя, выдавать ключи от театра только по списку, в который, кроме самого председателя, никто из художников внесён не был.

В своём чудесном, чистом и идеальном театре я в первую очередь, прямо на пороге, застал отвратительный запах пьянки, состоящий из луковой и алкогольно-перегарной палитры. Картина же в самом театре меня ожидала ещё более мерзкая, чем запах.

Прямо на сцене в декорациях нашего спектакля стоял стол, за которым сидели три здоровенных мужика, самым высоким из которых был тот самый монументалист Алексей, который разухабисто вёл себя на первом заседании правления, на котором я побывал. На столе перед ними стояла высокая ярко-жёлтая бутылка вьетнамского пойла, которое торжественно называлось «ликёр», было крепостью сорок градусов и продавалось в отсутствие свободной продажи водки бесстрашным людям. Ещё на столе стояли стаканы, консервные банки, какие-то миски. На голове одного из мужиков я увидел капитанскую фуражку из спектакля.

– О! Смотрите, главный клоун явился, – сказал монументалист Алексей. – Ну что, чудак! Покуражился тут со своим балаганом, и хватит…

– Что вы себе позволяете?! – придя в себя, сказал я как мог грозно. – Будьте любезны немедленно покиньте помещение театра!

– Чего-о-о?! – сказал Алексей и встал. – Какого театра? Где ты тут видишь театр? А?!

– Вы сейчас в нём находитесь, – ответил я, стараясь говорить холодно и спокойно, – хотя не имеете права в нём находиться без моего ведома или без разрешения председателя…

– Алё! Это ты где сейчас находишься? – перебил меня Алексей и громко хлопнул своей большущей ладонью по столу. – Ну, чего молчишь?.. Где мы все тут находимся?.. Ты чё, меня не слышишь или не понимаешь вопроса? Где мы?

Я молчал, смотрел на Алексея, а тот и ещё двое других здоровенных и пузатых мужиков, возраста моего отца, смотрели на меня пьяными, недобрыми глазами.

– Ты будешь говорить? – продолжал Алексей. – Правильно! Помалкивай!.. Потому что мы в Доме художников… А ты нихера не художник… А вот мы – художники! Понял? Ху-дож-ни-ки!.. Это наш Дом… Здесь художник может обидеть каждого. А ты иди в жопу!..Пошёл вон отсюда…

Я развернулся и вышел. Сразу забежал к Анатолию. Я не сообщал ему о большинстве случаев конфликтов и трений с пьяными художниками, но в тот момент ситуация был вопиющая.

Анатолий стоял в кабинете у открытого окна и курил. Я впервые видел его курящим. С улицы доносился грохот трамвая. Анатолий, бледный и взволнованный, не спеша сообщил мне, что утром состоялось внеочередное заседание правления. Оно состоялось по инициативе группы художников, недовольных руководством председателя Анатолия. На том заседании ему высказали кучу претензий, в немалой степени в связи с театром, и проголосовали снять его с должности и удалить из правления. Сразу же после этого они единогласно выбрали председателем монументалиста Алексея.

Первое, что сделал новый председатель, он потребовал моего увольнения и распорядился немедленно выгнать театр, освободить выставочный зал, а всё театральное имущество выкинуть на улицу как незаконно находящееся в здании. Анатолию удалось уговорить правление дать театру два дня на то, чтобы съехать…

– Больше они не дали… – сказал Анатолий. – Но я тебе советую заняться разбором вещей уже сегодня. Я тут с вами побуду. Мало ли… Ширмы разберите и унесите в первую очередь. А то, если они поймут, что они сделаны в наших мастерских, то не отдадут… Что-то им наш театр оказался как кость в горле… Веришь, нет – не понимаю почему… И не ожидал! Прости, ничего не мог сделать. Меня никто не поддержал… Ну чего уж там… Бывает! Ты поспеши! Лучше поспешить. Пока дела не сдал, я ещё председатель… Сегодня и завтра… И я пока тут… Давай, занимайся… И постарайся не сердиться… Одинокие, несчастные люди… А всё равно – художники…