После долгого и фактически единственного сценического опыта пантомимы я мыслил тогда только бессловесными образами. Спектакль «Мы плывём» я задумал как набор милых пантомим, только без использования соответствующей пластической техники и с возможностью персонажей пользоваться реальными предметами, что в пантомиме было запрещено законами этого искусства. Тогда я иначе просто не мог и не умел мыслить. Но прогресс по сравнению с аскезой и строгостью чёрного трико был огромным. Я придумал героям своего первого спектакля костюмы и много разнообразного предметного реквизита.

Доктор в том спектакле должен был быть весь в белом. Это был герой, который плывёт в неизвестные дали, чтобы спасать людей от неизведанных, страшных болезней и бороться с неведомыми эпидемиями. Доктор был мною задуман как персонаж, который в плавании страдает и горюет оттого, что в экипаже никто не болеет и лечить некого. Мой доктор лечил всех во снах. Ему снилось, что он, как супергерой, прилетал к больным, которые корчились в судорогах и конвульсиях от страшного недуга, и моментально всех вылечивал порошками, чудодейственными таблетками и просто своим исцеляющим прикосновением. Сцена сна доктора представлялась мне почти танцем с трюками и откровенно наивными фокусами.

Матрос в моём замысле всё время должен был фантазировать, как он мстит капитану и сам командует кораблём. Мечты матроса я и придумал как несколько забавных сценок.

Самым интересным сочинился персонаж ветер. Его я придумал как персонажа трансформера. Он в спектакле действовал за все воздушные стихии. Когда он был сильным ветром, то должен был предстать перед зрителем в некой спортивной одежде. В роли штормового ветра актёр фактически рвал паруса, бил в лицо и трепал волосы. Эти фразы я просто буквализировал, и в итоге получилось просто и смешно.

Ветер весь спектакль должен был переодеваться. То он был сквозняком и гасил спички капитану, не давая зажечь и раскурить трубку. В той сцене он был одет как мелкий и противный мужичонка. Зато в сцене, где он был морским бризом, он появлялся в элегантном светлом костюме с лёгким кашне на шее.

В связи со сценой морского бриза я понял, что в моём спектакле должна появиться красивая героиня. Тогда персонаж пассажир, которому я ничего лучше не придумал, как весь спектакль страдать от разных форм морской болезни, был переосмыслен и заменён героиней. Короче, мне понадобилась актриса.

Стоило мне сказать о том, что в нашем маленьком, сугубо мужском, коллективе должна была появиться барышня, как тут же ребята привели сразу троих, хотя нужна была одна.

Папа и дедушка воспитывали меня в почтении и благоговейном отношении к женщине как к таковой. Лишних барышень, претендовавших на роли в моём спектакле и театре, я выгнать не мог и не умел, поэтому пришлось придумывать, как роль, которую вполне могла исполнить одна, распределить на троих. Все три девочки, две из университета, а одна из Института культуры, были очаровательны, прелестны и совершенно артистически бездарны. Пришедшие из университета, помимо ангельской внешности, были ещё и девочками добрыми, весёлыми, благовоспитанными и совсем без артистических амбиций. Барышня из Института культуры была хороша собой и знала это. Она имела серьёзные намерения сделать актёрскую карьеру. Однако я, как режиссёр и автор, ничего серьёзного появившимся актрисам предложить в своём спектакле не мог, кроме как просто красиво ходить в красивых одеждах.

Со второй недели ноября мы начали репетировать. Если до начала репетиций мне худо-бедно удавалось совмещать работу, связанную с созданием театра, и учёбу в университете, то с началом репетиций я уже не мог отвлекаться ни на что, кроме самих репетиций.

Мне было ужасно трудно. Я не умел репетировать с актёрами, которых больше чем один на сцене. Я не знал, как соединять живых людей друг с другом для сценического взаимодействия, как при этом использовать свет и музыку. Мне всё приходилось придумывать и изобретать. Посоветоваться было не с кем. Тот театр, который я мог увидеть в Кемерово, не был мне интересен, а другого к тому моменту я не видел. Про пантомиму и клоунаду я старался даже не думать.

Помню, что изводил своих актёров постоянными повторениями самых простых действий. Почему они все от меня тогда не разбежались, ума не приложу. Что им было в тех репетициях интересно, мне до сих пор непонятно, если я не могу вспомнить, что в них было интересно мне. Я вспоминаю только усталость, раздражение и почти отчаяние. Мне трудно давались первые репетиции. Мне не нравилось то, как у моих актёров получалось выполнять мои задания. А точнее, как у них не получалось то, что я хотел.

Надо понять, что, когда я придумывал сцены своего первого спектакля, я мыслил свойственными мне самому категориями и возможностями. Я рассчитывал на характерный мне артистизм, опыт и пластическую подготовку. А мои актёры мною не являлись. Они были людьми со своими возможностями и неповторимостью. Мне же трудно было принять такое простое и неизбежное условие. Мне необходимо было научиться давать человеку такое актёрское задание, какое он мог выполнить, а не требовать от него невозможного. И самое трудное – мне нужно было научиться быть довольным тем, что получается у другого человека. А точнее, мне необходимо было полюбить то, что делает другой человек, пытаясь понять и выполнить то, что я от него хочу. Это мне давалось ой как непросто.

Как бы я хотел узнать и выяснить, что было во мне тогда такое, что притянуло ко мне тех людей, которые пришли, откликнулись на моё предложение и терпеливо выполняли то, что я просил, а порой и требовал от них, сам толком не зная, чего хочу в конечном итоге и результате. Почему они переживали и даже страдали, когда я был недоволен тем, что у них получалось, и почему радовались и по-детски были счастливы, когда я их хвалил. Почему они жертвовали всем своим временем, которое воровали у учёбы, друзей, родителей и первых своих возлюбленных? Почему отдавали это время мне? Что за сила это была? И имел ли я право той силой распоряжаться так, как я ею распорядился? Я не знаю, почему я считал себя в полном праве требовать от людей, решивших работать со мной, полной самоотдачи и преданности театру, который считал своим?

Наверное, я никогда этого не пойму. Но могу с уверенностью сказать одно… Только одно! Они были счастливы. Если бы не были, то ушли бы. Ушли бы сразу, не вернулись и жили бы совсем другие жизни, а не те, которые прожили и которыми живут после встречи и работы со мной.

К весне спектакль готов не был. Я не справился с намеченным планом. У меня попросту не получалось. Я не мог остановиться и зафиксировать результат, полученный на репетиции. Даже если мне нравилось, как репетировал актёр, на следующей репетиции я хотел попробовать сделать уже готовую сцену иначе. И мне снова нравилось. Тогда я не знал, какой вариант выбрать, и пробовал ещё по-другому. А когда мне не нравилось то, что получалось, я, наоборот, упорствовал и не пытался предложить другого решения. Короче, к марту у нас было отрепетировано только самое начало спектакля и ещё минут десять, не более.

А я пообещал Анатолию и членам Правления, что к празднику, Международному дню театра, то есть к 27 марта, мы торжественно откроемся премьерой. Анатолий обрадовался, подготовил пригласительные для людей из Управления культуры и успел их разослать. Он заранее наприглашал на открытие нашего театра много разнообразного народа. Отступать было нельзя. А я понимал, что спектакль готов не будет к назначенной дате. Я сомневался, что он и к лету будет готов.