По тому, как это прозвучало, сразу стало ясно, что пытаться спасти театр, предпринимать усилия, кого-то убедить в Управлении культурой, писать письма, говорить с художниками – всё бесполезно. Я стоял как молнией пронзённый и думал только о том, как скажу о случившемся моим актёрам. Как я смогу им сказать, что нужно разобрать то, что сделано такими усилиями и трудом?

Помню, что полное осознание случившегося пришло только тогда, когда я снимал афишу назначенных на ближайшие дни спектаклей.

На вечер того дня репетиции в театре намечено не было. Я с большим трудом оповестил, кого смог, об экстренном и жизненно необходимом сборе в театре. Девочек наших звать не стал. Оповестить удалось не всех. Пришли четверо. Известие о закрытии театра они выслушали невыносимо безмолвно. Когда мы разбирали амфитеатр и аккуратно складывали доски, бруски и плашечки, из которых он состоял, все работали молча. Только иногда перебрасывались словами исключительно по делу. Работали всю ночь. Без перекуров. К утру нас из-за чего-то разобрал смех. Кто-то что-то уронил или сделал что-то нелепое, кто-то усмехнулся, вслед усмехнулся другой… И мы начали хохотать.

Когда за окнами послышались звуки идущих трамваев, наш театр уже лежал разобранный в виде деревянных деталей разной длины и толщины, в виде рулона холста, нескольких сумок с костюмами и большой коробки с реквизитом. Оставалось только смотать провода и снять прожектора со штативов. Выставочный зал вернулся в своё исходное состояние.

Обидно было невыносимо! Обидно, горько, противно, и очень хотелось кому-нибудь из живописцев и скульпторов дать по роже. На Анатолия смотреть было больно. Он до ночи был с нами, пытался нас подбадривать, но его самого хотелось утешить.

Совершенно непонятно, куда было девать все наши вещи, куда перенести наш театр. Но то, что его куда-то перенести надо, никто не сомневался. Никто не думал, что произошедшее – это конец и театра больше не будет. Я видел по глазам, я чувствовал, что ребята не сомневаются в том, что я что-то придумаю, что-то найду и как-то всё устрою. Я же не представлял, куда податься со всем нашим добром и что делать дальше, но почему-то тоже не думал, что нашей компании, моему театру пришёл конец. Я почему-то и не думал, не допускал мысли о том, что нам больше не понадобятся те вещи, из которых состоял наш театр. В крайнем случае я готов был попросить отца на какое-то время воспользоваться его гаражом в качестве склада. Ненадолго… Возможно, переждать лето, пока мы не найдём или пока нас не пригласят в другое место.

К полудню я, усталый и разбитый, пришёл к Игорю Ивановичу в университет с отчаянной просьбой срочно помочь найти место, куда можно перенести то, из чего состоял наш театр. Задача был не из простых. А времени не было вовсе.

– Ладно… – поразмыслив, сказал Игорь. – Если ничего другого не придумаем, то найдём местечко где-нибудь у нас! Но лучше… Лучше будет попробовать найти такое место, откуда всё ваше добро не надо будет забирать… Слушай!.. – вдруг просиял Игорь, как человек, которому явилась счастливая идея. – А в Политехническом нет студенческого театра! У них же только КВН… У них самый большой и старейший вуз в городе и области, студентов больше, чем в университете, денег больше, всего больше. А самодеятельности хорошей, кроме небольшой команды шутников кавээнщиков, не было и нет… И театра своего не было и нет… А тут вдруг готовый театр со спектаклем, с труппой, с оборудованием… Целый новенький театр на дороге валяется, можно сказать. Надо быть дураком и транжирой, чтобы такое не подобрать. Сам бы взял, ты знаешь. Но свой есть…

– А как же мы можем в Политехнический? – удивился я. – У нас же нет ни одного студента из политеха.

– У вас что, на лбу написано, из какого вы вуза? Кто там будет спрашивать? А потом наберёте местных студентов. В политехе, в отличие от нас, большинство парней. Обязательно найдутся талантливые люди… Погоди! Сейчас главное – чтобы в Политехническом кто-то решил, что их институт жить не может без собственного театра… И кстати, политех буквально через дорогу от Дома художников. Пожитки будет нести недалеко…

Через час я уже встретился с директором Студенческого клуба Кузбасского политехнического института, впоследствии Кузбасского технического университета. Мои родители когда-то закончили этот институт. Я родился, когда мама и папа были ещё студентами. Но ни разу я не заходил ни в одно из зданий этой кузницы кадров для угольной и металлургической промышленности всей Сибири.

У меня не было знакомых из числа учащихся или выпускников политеха. Типичный образ студента-политехника для меня был довольно мрачный. Это именно студенты самого старейшего и большого вуза в области в силу того, что своих студенток у них было мало, а некоторые факультеты так вообще были сугубо мужскими, постоянно совершали набеги на общежитие университета, населённое преимущественно девчонками. Типичный студент политеха того времени виделся мне как коротко стриженный, коренастый парнишка в кожаной куртке и в спортивных штанах с лампасами. Такими фактически и были в большинстве своём ребята, приехавшие в Кемерово из маленьких и немаленьких шахтёрских городов, в которых никакой другой работы, кроме как на шахтах, не было. У этих ребят деды, отцы, дяди и старшие братья – все были шахтёрами. Никакого другого будущего они не видели и представить себе не могли.

Неудивительно, что в этом огромном и славном институте никогда не было театра.

Игорь дозвонился своему тёзке, ровеснику и коллеге – директору Студклуба политеха, переговорил с ним и направил меня к нему.

После светлых и просторных корпусов, переходов и холлов университета здание политеха показалось тяжёлым, массивным и кряжистым, как какой-то средневековый замок с толстыми стенами, вытянутыми окнами, арочными потолками и гулкими лестницами. В коридорах висели написанные маслом на холсте портреты ректоров, профессоров и выдающихся преподавателей. Многие были изображены с орденами и медалями. Все лица на портретах были строги, все смотрели недобро. Я сразу почувствовал себя чужим в стенах политеха. В мире, где всё было серьёзным, конкретным и не просто земным, а подземным, не место было человеку, который изучал на филологическом нечто эфемерное и умозрительное. Там, где учили и готовили к тяжёлому труду специалистов для шахт, разрезов и металлургических гигантов, я чувствовал себя, как должен был чувствовать пассажир круизного лайнера в лёгких льняных одеждах рядом с матросом-кочегаром, которого ждала тяжёлая вахта в трюме корабельного двигателя. Будущие шахтёры: горные инженеры, горные электромеханики, проходчики, маркшейдеры и другие специалисты по добыче угля, то есть люди, устремлённые своими помыслами не вверх, а глубоко вниз, были желанными в институте, в который я вошёл. Некий театр теми людьми, что смотрели на меня с портретов, мог восприниматься только как безделье, надувательство, фиглярство и как что-то очень и очень несерьёзное.

Директор Студенческого клуба кемеровского политеха встретил меня на удивление радушно и как старого приятеля. Звали его тоже Игорь, лет ему было столько же, сколько Игорю Ивановичу. Но политехнического Игоря я почему-то и не подумал называть по имени-отчеству, а сразу перешёл с ним на «ты», хотя обычно с трудом совершал такой переход.