— Вот видите — каблучок уже поистерся, — констатировал Лященко с видом заправского эксперта.

— Я все же месяц носил их в Париже да месяц уже здесь ношу, не снимая, в любую погоду!

— А посмотрите-ка на мои.

Я поддержал Лященко за локоть, и он, воспользовавшись моей помощью, показал подошву.

— Ну — все точно так же, как и у меня. Тоже износ налицо, — ответил Ампиров, делая вид, что сдерживает улыбку.

— Так я же свои уже четвертый сезон таскаю. Как и вы, не снимая. Как говорится, и в туман, и в дождь, и в снег. Пятьсот долларов. А ваши — дешевые. Ну, будьте здоровы, коллеги. Мне на завод пора.

Он попрощался, приложив руку к полям шляпы, и поспешно зашагал к площадке, где его поджидала автомашина.

— Издевается, негодяй, — вслед ему прокомментировал Ампиров с нескрываемой досадой. — Врет ведь все! Хочет показать, какой он шибко важный пуриц и крупный швецер!

В ректорском корпусе было тепло и шумно. Я направился, было, в цоколь, чтобы сдать куртку в раздевалку, но Ампиров удержал меня за рукав.

— Вы что, в раздевалку?

— Конечно, Валентин Аркадьевич. Все равно ведь заставят раздеться.

Он легонько подтолкнул меня вверх по лестнице на второй этаж. Я непроизвольно подчинился.

— Мы с Вами, Геннадий Алексеевич, чтобы не стоять потом полчаса в раздевалке в очереди, разденемся в профессорской. На втором этаже. Кто знает, есть у нас здесь с вами лекции на этой паре или нет?

Раздевшись, мы снова спустились на первый этаж и подошли к большой аудитории, где должна была состояться лекция. В коридоре стены были увешаны портретами Ленина и красочными плакатами: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить», «Ленин — вечно живой», «Ленин с нами», «Мы делу Ленина и Партии верны», «Жить и работать — по-ленински» и прочими в том же духе. Вдоль коридора стояли столы, за которыми сидели регистраторы. Мы подошли к столику с буквой «Р», что означало «радиофакультет», и зарегистрировались.

— Главное — зарегистрироваться, а потом можно незаметно уйти. Вы человек неприметный, вам легче. А мне вот, так или иначе, придется сидеть до конца, — сказал Ампиров то ли в шутку, то ли всерьез.

Аудитория была вместительной. Слушатели быстро прибывали и заполняли места, расположенные амфитеатром вокруг кафедры.

— Вся галерка уже занята — ищите свободные места в середине недалеко от прохода, — сказал Ампиров, окидывая взглядом аудиторию.

Мы сели в среднем ряду у самого прохода, и почти сразу же началась лекция. Профессору Лекареву на вид было лет сорок пять, не более. Светло-серый тщательно отутюженный костюм сидел на нем исключительно аккуратно и естественно. Тщательно подстриженные темно-каштановые волосы с обильной проседью подчеркивали строгость, аккуратность и элегантность его вида. Говорил он артистично, высоко подняв голову, как бы выставляя напоказ модный темно-серый галстук, отливающий серебристым атласным блеском.

Ампиров, пользуясь тем, что никто из партийного начальства на него не смотрит, обложился бумагами и что-то писал. Я увлеченно читал прихваченный с собой журнал «Вокруг света», совершенно не слушая Лекарева. Неожиданно Ампиров коснулся локтем моего бока и еле слышно прошептал мне на ухо:

— Слышите, Геннадий Алексеевич? Этот жулик поет, как народный артист. Просто соловьем заливается. Профессионал, ничего не скажешь! Не представляю, как можно было посвятить жизнь такому лицемерию!

Я утвердительно кивнул, стараясь не потерять сюжетную нить читаемого рассказа. Лекарев отчаянно жестикулировал, варьируя голосом, делая продолжительные эффектные паузы, порой замирая в неестественных позах.

— Когда медики производили вскрытие трупа Владимира Ильича, они все были буквально по-ра-же-ны!.. — Лекарев сделал паузу, рассчитывая тем самым стимулировать любопытство слушателей. — Поражены тем… что… почти весь его мозг был закальцинирован! Инструменты о него — сту-ча-ли! Живым оставался только маленький кусочек — размером с небольшое яблочко… И с таким мозгом Ильич работал до последнего дня!

Лекарев застыл, как изваяние, подняв над головой правую руку, сжатую в кулак, словно держа в ней то самое маленькое яблочко. Левой он опирался о кафедру. Ампиров снова наклонился к моему уху и, давясь от смеха, прошептал:

— Слышали? Ха-ха-ха… Еще и выставляет как достоинство, идиот! Ха-ха-ха-ха… Теперь вам ясно, почему вот уже пятьдесят с лишним лет в нашей стране такой ужасный бардак?! Ха-ха-ха…

Юлий Гарбузов

10 ноября 2005 года, четверг

Харьков, Украина

32. Какая диссертация?

Написание моей диссертации близилось, как мне казалось, к завершению. Я был, что называется, на взводе и, отложив все дела в сторону, сидел над бумагами. Секретарша Ларочка обещала сегодня допечатать мою правку последнего раздела — и все. На этом печатные работы должны закончиться. Рисунки уже готовы, библиография оформлена. Останется только разложить по разделам, проставить номера страниц и переплести фолиант. Потом — к шефу на критику. То-то удивится! Еще бы! Чуть не каждый день я слышу, как он возмущается аспирантами и соискателями, которых никак не может вынудить «положить работу на стол».

— Сколько здоровья они у меня отняли! Все из людей приходится выколачивать. Никто ничего не хочет делать, даже писать свою собственную диссертацию. Это же не для меня — для них самих, для их авторитета, престижа и денег, наконец. Все материалы налицо, а они все тянут, тянут резину, лодыри бессовестные! — жаловался он в моем присутствии Шориной, когда та приходила к нему как парторг кафедры за сведениями по науке для партбюро.

— Что ж, не берите таких в аспиранты и соискатели, Валентин Аркадьевич, — подпевала она в унисон шефу.

— А кого? Кого, Элла, брать? Других нет. Приходится работать с тем людским материалом, который имеется в наличии. «За неимением гербовой пишем на простой», говорит народная мудрость.

А я вот возьму да и преподнесу ему готовый фолиант. Как говорится, на блюдечке с голубой каемочкой. Пусть читает, черкает, критикует, заставляет переделывать — это уже не то, что «начать да кончить». Арнольд Горбань, мой консультант из авиационного, сказал, что теперь все должно быть «в полном ажуре». Если, конечно, в моей работе нет принципиальных научных ляпсусов. А какие тут ляпсусы? Самые последние измерения, известные параметры, статистика, выводы. Арнольд мне очень даже существенно помог в процессе формирования этой диссертации. «Практика, опытность — великое дело», — говорил Корпенко-Карый устами отставного солдата Банавентуры в пьесе «Сто тысяч». Обожаю его пьесы! А опыта и практики Арнольду не занимать. И голова у него светлая — классный парень. «Повезло твоему профессору, говорит. Твоя диссертация будет ему лучшим новогодним подарком. Без хлопот, без нервов, без подгоняловки — готовый диссертант с готовой работой. А доводка, шлифовка — это уже ерунда. Мне