Время показало, что он был прав: о парадах никто непомышлял, а из амазонской юбки Оливье сам сшил себе двойной жилет и сампростегал его; верхнюю же часть платья и лоскутья отдал какой-то маркитантке забутылку рома. Еще он случайно разжился большим воротником, подбитым горностаем,однако не переставал ругательски ругать себя, что вовремя не позаботился охорошей шубе – не тяжелой, а легкой, вроде бекеши или казачьего полушубка.

И вот как-то раз судьба оказалась к нему благосклонна.Небольшая группа казаков – не более пяти всадников, – отправившись на разведку,слишком близко подобралась к колонне отступающих и уже изготовилась даже кнападению, когда из лесу показалась еще одна группа французов. Они были насытых, резвых лошадях, навьюченных объемистыми тюками, и казаки сочлинеблагоразумным связываться с превосходящими силами противника, который осмелели начал даже преследование, радуясь случаю хоть как-то отыграться. Один казакотстал – лошадь у него захромала, – и Оливье, пришпорив своего коня, кинулся нанего. Прежде чем казак успел выстрелить, француз схватил его за воротполушубка, но тут, откуда ни возьмись, появился громадный всадник (из вновьприбывших) с красно-синим, обмороженным лицом и тоже ухватился за казака. Придругих обстоятельствах Оливье не рискнул бы связываться с человеком, имевшимтакой устрашающий вид, однако несправедливость (соперник был облачен в огромнуюдоху) оказалась слишком явная, чтобы он мог уступить вожделенный казачийполушубок.

Между тем испуганная лошадь выскочила из-под казака, так чтотот повис между двумя всадниками, однако извернулся, выскользнул из полушубка,рухнул на снег и тотчас же, вскочив, задал стрекача с таким проворством, что заним и конный не угнался бы. Да и не до него было Оливье и тому, другомувсаднику: они тянули трещавший по швам полушубок каждый к себе; и неведомо,сколь долго бы длилось сие соперничество, когда б краснорожий, изловчившись, невытащил из-за пояса пистолет и не наставил его весьма недвусмысленно на Оливье,вынудив того обреченно пожать плечами и выпустить свой рукав, призвав на помощьсвою всегдашнюю жизнерадостную философию: «Если на сей раз фортуна предпочладругого, то вскоре изменит и ему, ибо непостоянство – имя твое, женщина!» Стакой вот лукавой усмешкою на своей худой физиономии он смотрел вследпобедившему сопернику, удивляясь – куда это он скачет с меховым трофеем? Ивдруг увидел в стороне укутанную попоною фигуру, неподвижно сидевшую на коне.

Победитель подскакал к ней, сорвал грязную, прожженную вомногих местах попону и небрежно набросил на плечи полушубок. Оливье дажеголовой покачал, ибо жадность соперника, оказывается, объяснялась только одним:желанием одеть потеплее свою даму… ибо на том коне сидела женщина.

Оливье всегда был любопытен не в меру, а тут его чуткий носпочуял весьма изощренную пищу. Оливье дал шпоры коню, подскакал к странной пареи отвесил по возможности низкий поклон и своему бывшему сопернику, и женщине.

– Тысячу раз простите, сударь, мою недогадливость иупрямство! – дурашливо блестя глазами, затрещал он. – Но кто мог предположить,что вами движет побуждение высокого рыцарства? Ради прекрасной дамы я и сам незамедлил бы раздобыть не только полушубок, но и… – Он осекся, и не столькопотому, что совершенно не знал, что именно он раздобыл бы ради прекрасной дамы,а потому, что ему запечатали уста два взгляда: злобный, свирепый – мужчины имертвенный, остекленевший – женщины.

Казалось, она не совсем понимает, что делает, что с неюпроисходит, ибо никак не могла попасть в рукава и двигалась так вяло, словно втеле ее не осталось никаких жизненных сил. Хотя лицо женщины оставалосьбезучастным, но Оливье все-таки узнал ее. Ведь и в прошлый раз он видел ее всостоянии такого же тупого равнодушия, хотя на глазах у нее застрелился ее муж.Да и невозможно было не узнать эти синие глаза с каймой длинных золотистыхресниц, эти тяжелые, словно из золота, кудри. Впрочем, сейчас чудные волосы ееобвисли кудлатыми сосульками, а роскошное бархатное платье имело такой вид,будто его выстирали в грязной воде, туго-натуго выкрутили, высушили прямо так,комом, и напялили, позабыв погладить. И все-таки даже такая – нечесаная,неопрятная, смертельно усталая – она была красива какой-то тревожной,бесконечно трогательной красотой, и сердце Оливье заныло.

Он видел ее всего лишь второй раз в жизни, но чего бы толькони отдал, чтобы не расставаться с нею больше! Хотелось смотреть и смотреть наэти бледные щеки, на печально поджатые губы, страдальчески сведенные брови…нет, хотелось стереть эти морщинки поцелуями, заставить смеяться глаза,целовать улыбающиеся губы! Должно быть, подобные мысли ясно отразились на еголице, потому что красномордый великан грязно выругался и так ткнул своимжелезным кулачищем Оливье в грудь, что тот едва не слетел с коня. Былоочевидно: пока синеглазая красавица находится под покровительством этогогрубияна, к ней не подступишься!

И все же Оливье не сомневался: удача ему выпадет! Что-тобыло такое в самом воздухе, сгустившемся вокруг этих троих, что-то было такое…Он знал, он верил: судьба готовит ему щедрый подарок. Хотя Оливье и приходилосьпорою бороться с фортуной, подобно храброму атлету, бороться, пока достанетсил, он почти не сомневался, что эта легкомысленная дама поглядывает на негоблагосклонно. Ведь Оливье де ла Фонтейн, bonvivant et gourme [14], имел редкийталант нравиться женщинам, особенно набожным скромницам, и талант свой в землюне зарывал. Жизнь научила его еще одной премудрости: «Qu’il ne faut rienprиcipiter!» [15], – и сейчас он знал: рано или поздно ему повезет.

– Такого мужлана не сделать рогоносцем, право же, грешно! –пробормотал Оливье, словно подстегивая судьбу. Однако даже он не ожидал, чтоэто произойдет нынче же вечером – и почти без всяких усилий с его стороны.

* * *

С ночевкой на сей раз повезло – удалось добраться доблокгауза. Там уже пылал огонь в очаге и булькала в котелке похлебка, когдаЛелуп и Анжель отворили покосившуюся щелястую дверь, окунувшись в плотнуюзавесу табачного дыма и чада факелов, окунувшись в запах вареного мяса,заскорузлых кровавых повязок и сырого, отпотевающего в тепле сукна мундиров, –то были запахи копошащейся, жрущей, страдающей живой жизни, в то время каксвежий ночной воздух за порогом означал только одно – смерть.