– Что и говорить! – нехотя согласился мрачного видаитальянец – Анжель и его прежде встречала и знала его имя – Гарофано. Он сиделвозле костерка, разведенного меж двух камней, и медленно помешивал что-товкусно пахнущее в котелке, однако больше увлечен был беседою, чем своимваревом, которое уже выкипало через край. – Что и говорить! Я видел места трехглавных редутов – все там было взрыто ядрами, а кругом валялись клочья тех, ктозащищал редут, и видел разбитые вдребезги лафеты пушек, а кругом – одни трупы,людей и лошадей. В некоторых местах битва была столь ожесточенной, что телалежали нагроможденные кучами: и русские, и наши!

– Русских было больше, – упрямо буркнул Лелуп.

– Да, больше… – упрямо согласился тот, с веселым лицом,которое сейчас, однако, приобрело унылое выражение. – Трудно представить себечто-нибудь ужаснее главного редута. Казалось, целые взводы были разом скопленына своей позиции и покрыты землей, взрытой бесчисленными ядрами. Тут же лежаликанониры, изрубленные около своих орудий… Погибшая почти целиком дивизияЛихачева словно бы и мертвая охраняла свой редут.

– Кто дал тебе право глумиться над останками наших славныхвоинов? – заорал Лелуп, подавшись в его сторону.

– Да уж, де ла Фонтейн, ты что-то не в меру полюбил русских…А ведь они наши враги! – подхватил еще чей-то голос.

«Вот как, значит, его фамилия: де ла Фонтейн!» – почему-тообрадовалась Анжель, с особенным вниманием слушавшая этого человека. А тотмежду тем продолжал:

– Разве отдать должное храбрости врага значит полюбить его?Брось, Лелуп! Мы не видели тебя ни при Бородине, ни при Шевардине… виделитолько в горящей Москве.

Лелуп оскалился по-волчьи, но только сплюнул, не решившисьброситься на насмешника. Здесь было слишком много народу, и каждый мог быназвать Лелупа «жидом» и «московским купцом». Тогда пришлось бы драться совсеми, а в блокгаузе было не меньше полусотни человек, и никто, знал Лелуп,никто не пожелал бы стать на его сторону – напротив, добавили бы тумаков,проведав, что бьют одного из старой гвардии императора. Поэтому он сделал вид,что не расслышал оскорбления, и отвернулся с деланым безразличием, размышляя,продаст ли ему здесь кто-нибудь съестного или придется доставать свой припас.Но и денег жаль, и хлеба да крупы… А ведь если доставать свое, то придетсяделиться со всеми, таков закон блокгауза! Лелуп, свирепо поцыкав зубом,принялся неприметно оглядывать соночевщиков, гадая, удастся ли потом, попозже,когда все утихомирятся, выторговать у кого-то из них золото, или драгоценности,или иные русские сувениры… или украсть. Хорошо бы пошарить в ранце и карманахэтого краснобая Фонтейна, который все не прекращал свою дурацкую болтовню.

– Народ русский сотворен из противоположностей поразительных!– разглагольствовал между тем Оливье, который и всегда-то любилпофилософствовать, а уж тем более когда на него были устремлены стольпрекрасные синие глаза. – Да вы все это видели: сжечь собственную столицу,святыню, чтоб только не досталась врагу! Каждый из вас знает: подробностипожара в Москве способны были растрогать и каменное сердце. Поразительна силадуха, которую выказали русские. Хотя они столь воинственны, что геройскиеподвиги их не больно-то удивляют. Они храбрее испанцев!

– Ну, это уж ты лишка хватил, – проворчал какой-тобургундец, чье происхождение и любимое занятие с легкостью можно было быопределить по красному носу и набрякшим щекам. Впрочем, не исключено, что инос, и щеки его просто-напросто обморожены и никакой он был не бургундец. –Баски грызли нас зубами за свои горы, за свои оливы и маслины! Трупы нашихтоварищей, побывавших в их руках, выглядели в точности так, как если бы прошливсе семь кругов ада и были извергнуты из преисподней на устрашение живым.

– Я говорю о мужестве, а не о жестокости, – возразил де лаФонтейн. – В народе этом есть что-то исполинское, обычными мерами не измеримое.Один умный человек сказал, что Россия похожа на шекспировские пьесы, где всевеличественно, что не ошибочно, и все ошибочно, что не величественно.

– Я не знаю, что это за штука такая – шекспировские пьесы,но думаю, ты просто предатель, если так хвалишь тех, кто довел нас до такогосостояния! – взревел Лелуп, потрясая своими шубами, из-под которых виднелисьобрывки уланского мундира.

Он двинулся было на Фонтейна, однако Гарофано, вернувшийся ксвоей стряпне, проворно плеснул на руку Лелупу из поварешки и, когда тот,ошеломленный болью, замер, вытаращив глаза, с сожалением в голосе сказал:

– Хоть и зол ты, а глуп! Легче ли было бы тебе, ежели б тебядовели до такого состояния, – он так похоже передразнил рычание Лелупа, что всевокруг прыснули, – слабаки и ничтожества?! Коли так, ты и сам выглядел быничтожеством. А быть побежденным могучим противником как бы и не столь стыдно.

Лелуп озирался, злобно оскалившись. Ему хотелось опрокинутьна голову Гарофано его котелок со всем содержимым. А затем полить его маслом ишвырнуть живьем в костер, чтобы потом раскуривать от него свою трубку… как в Богородске,где по одному только подозрению, что убиты там пять французов, арестовалипятерых русских. Лелуп тогда сам вызвался принимать участие в экзекуции: двоебыли расстреляны, двое повешены за ноги, а пятый сожжен… От того костра Лелупнапоказ раскуривал трубку свою. Но это было давно, еще летом, а теперь – зима,и роли победителей и побежденных играют другие актеры: те, кто прежде глядел наЛелупа с завистью, они теперь готовы плевать ему в лицо. Да и масла нет –полить Гарофано, как и табаку в трубке, раскурить-то нечего! Потому Лелуп счелза благо пока смолчать, но непременно расквитаться при случае и с негодяемГарофано, и с Фонтейном, чья болтовня не смолкала, хотя кое-кто уже спал. Вот иАнжель лежит с закрытыми глазами, и ее уморил глупый трепач. Лелупприободрился: знать, лишь почудилось ему, что Анжель смотрела на этогобездельника с интересом. Ну, коли так, пусть спит. Лучше уж ей спать, чемвидеть непривычное смирение своего хозяина. Лелуп испытывал даже что-то похожеена благодарность к Анжель, которая так вовремя уснула. Да он и сам устал нынче,даже есть расхотелось. Может быть, потом, позднее, когда все уснут, он утолитсвои аппетиты, а пока – спать, спать!

Лелуп расстелил плащ, шубу и уже улегся было рядом с Анжель,как вдруг, бросив последний, свирепый взгляд на Фонтейна, увидел в его рукахнечто такое, от чего в горле тотчас пересохло, а разум воистину помутился, ибоон увидел карты…

Карты!