Все эти выкрики ей ничего не говорили, и Анжель приняласьразглядывать карты – почтенного вида стариков с коронами на головах, улыбчивыхдам и молодых кавалеров, сердечки, крестики, ромбики, пики. Скоро она уразумеланазвания мастей: трефы, черви, бубны и пики – и узнала, что черные карты треф,все без исключения, назывались козырями и превосходили по значению всю прочуюколоду, так что какая-нибудь шестерка треф могла владычествовать даже и надкоролем – если он другой масти.

Изловчившись бросить взгляд в карты Лелупа, она не увиделани одной черной карты. А между тем все карты были уже сданы – значит, прикупатьне из чего. Игра шла к концу; Лелуп еще больше понурился, в то время как де лаФонтейн не скрывал своего торжества: верно, у него оказались все козыри.

Вокруг по-прежнему царила тишина, и оглушительными в этойтишине показались треск и шипение, вдруг донесшиеся из очага.

Все обернулись туда как по команде, многие схватились заоружие. Гарофано кинулся к очагу, сдернул с него свой почти совсем выкипевшийкотелок, обжег пальцы и принялся яростно дуть на них, осыпая проклятиями иогонь, и Россию, и игроков, а в первую очередь себя самого, полнейшего изаконченного дурня, о мамма миа!

Посмеявшись, все дружно повернулись к столу, игравозобновилась, и, кажется, никто не заметил, что в тот миг, когда де ла Фонтейнв испуге подскочил и обернулся на очаг, рука Лелупа молниеносно схватила состола одну из карт Оливье и спрятала ее. Никто… кроме Анжель.

Она успела даже разглядеть картинку на этой карте! Болеетого: именно за нею следила Анжель во время игры особенно пристально. Это быладама треф, и чем-то неуловимым – возможно, черными, затейливо убраннымиволосами, надменной посадкой головы, мрачным ли взором, злой хитростью всегооблика, бог весть чем еще, – но дама треф отчетливо напомнила Анжель ее бывшуюсвекровь, графиню д’Армонти; а воспоминания эти были столь неприятны, чтоАнжель даже обрадовалась, когда дама треф убралась с глаз долой (Лелуп запряталее под себя, под свои объемистые шубы), и она не сразу поняла, что сисчезновением этой карты в игре наступил перелом.

Похоже, де ла Фонтейн растерялся. Он продолжал сражаться,однако отчаянным взором исподтишка так и шарил по столу, пытаясь сообразить,куда же подевалась козырная дама. Лелуп же сидел теперь привольно, расправивплечи, причем весь его облик выражал такое превосходство над соперником, чтодаже несведущему было ясно: он уже не сомневается в выигрыше!

Итак, припоминала Анжель, он поставил ее против всего: ипровизии, и всех драгоценностей – значит, выиграв, вернет себе все. В том числеи камушки, которые рано или поздно повытащит у него Анжель! Она удовлетворенноулыбнулась – и тут же догадка ударила ее будто кнут: она радуется тому, чтоЛелуп опять получит полное право владеть ею и унижать ее! Радуется, что вновьоказалась в руках этого тупого зверя!

Анжель в испуге огляделась, и глаза ее встретились с глазамиде ла Фонтейна – растерянными, отчаянными и по-детски беспомощными. Бесконечнодолгий миг они смотрели друг на друга, а потом перед Анжель вдруг предсталопомертвелое от боли лицо Фабьена, зазвучал его голос: «Убейте меня! Ради вашейматери… ради моей матери!» – и выплыло лицо офицера, к которому Фабьен возносилстоль странную мольбу, глаза этого незнакомца – растерянные, полные отчаяния идетской беспомощности. Да ведь де ла Фонтейн… да ведь он тот самый офицер!

* * *

Их новая встреча не показалась Анжель столь уж странной ипоразительной. Она уже успела привыкнуть к совпадениям войны, котораяприхотливо, словно забавляясь, сводила и разводила людей. Ведь что могло бытьневероятнее ее встречи с Лелупом ночью на хрустком, ломающемся льду безвестнойрусской реки? Однако судьба сдала ему тогда выигрышную карту – а ставкой былажизнь и судьба Анжель.

Как теперь.

В точности как теперь!

Она очнулась. Чудилось, бесконечно долго пребывала она вмире видений-воспоминаний, но здесь, в блокгаузе, минуло лишь несколькомгновений, потому что растерянный взгляд де ла Фонтейна был по-прежнемуустремлен на нее. И Анжель с опаляющей ясностью поняла: в этом человеке – всеее надежды.

Ведь, если порассудить, именно он виновен в ее теперешнемположении. К Лелупу она попала, можно сказать, из-за него! Если бы он неподдался тогда жалости и не дал Фабьену пистолет, тот не застрелился бы наглазах у матери, не поверг бы ее в безумие, в котором та забыла обо всем, кромененависти к Анжель; графиня не поддалась бы этой ненависти, не захотела быизбавиться от снохи, не продала бы ее Лелупу… Случайно ли, что дама треф такпохожа на графиню? Опять от нее зависит будущее Анжель!

– Ну что, продулся в пух, Фонтейн? – торжествующе зарокоталЛелуп. – Моя взяла! Бросай карты!

Оливье до крови прикусил губу. Черт побери, куда же деласькозырная дама? Неужели память подвела и он сыграл дамой, даже не заметив этого?Да нет, она ведь должна была обеспечить ему победу и вот исчезла, словно сквозьземлю провалилась, вернее, сквозь стол. Похоже, его карта бита, он побежден,продолжать игру нет смысла. Он вновь взглянул в синие глаза, неотрывноглядевшие на него, обреченно улыбнулся, как бы признавая свое поражение… иоторопел, когда молодая женщина едва заметно покачала головой, словноприказывая: «Нет! Не сдавайся!»

И Оливье в полном смятении чувств вывел на поле боя остаткисвоего полуразгромленного воинства. Лелуп с издевательским смехом ответил двумякоролями, зная, что победа у него уже в кармане… точнее сказать, под задницей.

Оливье, ошалело моргая, смотрел на стол. Да, все кончено…Бог не с ним, а против него. А он-то уже представлял, как сегодня ночью этасинеглазая красавица будет безумствовать в его объятиях! Он вожделел к ней, какни к одной женщине в мире, однако хотел, чтобы она сама выбрала его, самапришла к нему, сама обняла! Чтобы поняла: при виде ее с сердцем Оливье что-топроизошло – невообразимое и прекрасное, оно расцвело и переполнилось нежностью,оно…

Резкий дробный стук прервал его грустные размышления, иОливье не поверил своим глазам, увидев, как, подпрыгивая и весело сверкая,разбегаются по грязному, затоптанному полу рубины и изумруды, бриллианты изолотые монеты, а впереди всех катилась, словно почуяв свободу, крупная несверленая жемчужина ослепительной красоты.

Часовой, дремавший снаружи под монотонный шум елей,подскочил на месте, услышав, как блокгауз вдруг взревел человеческим голосом,вернее, многоголосым хором, и, чудилось, заходил ходуном: это все, столпившиесявокруг стола, с криком бросились подбирать камушки, а резвее всех – Лелуп,вопивший:

– Не трогать! Это мое!