– В нашем положении смерть не самое большое зло, –пробормотал де ла Фонтейн, который, похоже, говорил сам с собой, вовсе ненуждаясь в одобрении или порицании Гарофано и Анжель. – И если не должно желатьсмерти ни себе, ни другим, – продолжал он свой монолог, – то по крайней мере неследует слишком жалеть о тех, кого бог уже призвал к себе: они умерли, исполнивсамый священный долг, – умерли во славу Франции! А мы, живые?.. Какую память мыо себе оставили в России? Взорванный Кремль? Сожженные города и деревни?Бегство ряженых по Смоленской дороге? Вы знаете, что у русских уже сложиласьпословица: «Голодный француз и вороне рад!» Вот эта память о нас, конечно,переживет века! – Он криво усмехнулся: – И русский язык благодаря намобогатился словом «шваль»…

– Ш-ва-ль? – осторожно повторил Гарофано. – Конь? Что этозначит?

– Когда наши вояки во время отступления меняли в деревняхсвоих коней на хлеб и муку, они говорили русским: «C’est le chеval! C’est unbon chеval» [18]. Где там хороший?! Эти полудохлые клячи хороши были бы толькона живодерне, поэтому все ни на что не годное теперь зовется у русских – шваль.Это мы, мы! Посмотрите! Это мы – шваль!

Оливье уткнулся в гриву лошади, и Анжель с изумлениемувидела, что он плачет.

– Ради Иисуса! – в отчаянии возопил Гарофано. – Чего ты отнас-то хочешь?!

Анжель не слушала, что отвечал Оливье. Она пристальносмотрела на крыло темного леса, плавно огибавшее белое заснеженное поле.Воистину натура в свой сердитый час создала эти унылые места! Вершины елейнепрестанно шевелились, как живые, размахивали ветками под ветром, которыйбушевал в лесу, почему-то оставляя в покое равнину; и когда огромная стая воронили галок вдруг взмыла ввысь, Анжель показалось в первую минуту, что это началивзлетать еловые ветви.

Покружившись над лесом, птицы с граем понеслись над полем,над вздувшейся свинцово-серою рекой. Их неумолчный, зловещий крик вызвалнебольшую панику на мосту.

Кто-то, не выдержав, даже выстрелил в середину стаи.Посыпались перья – но и только.

«Над русскими войсками кружился орел в день Бородина, и онивосприняли его как предвестие победы, – вспомнила Анжель рассказ Оливье. – Анад нами кружит черное воронье…»

Она неотрывно следила за полетом стаи и вдруг заметила средичерных крыл мелькание серебряных сполохов. Какая-то другая птица затесалась вэту обезумевшую стаю и, влекомая ею, уносилась вдаль, не в силах вырваться, нев силах вернуться. Что с нею будет? Заклюют вороны? Или спасется?

Анжель подняла глаза к небу. Ветер гнал серые, клочковатыетучи на западе, а над темным лесным крылом светило-голубело ясное небо.

Там, на востоке, оставалась Россия. Чем была для Анжель этастрана? Темной бездной беспамятства и беспрестанными, жгучими страданиями…Стоит ли жалеть о ней?! Но почему так щемит, так ноет сердце?

– Ну вот что! – воскликнул потерявший терпение Гарофано. –Если вы решили кормиться русскими воронами – на здоровье! Как угодно! А я – яотправляюсь на мост. А вы – вы как хотите! Addio! [19] – И он, дав шпоры коню,поскакал с холма, ничуть, впрочем, не сомневаясь, что Оливье и Анжель не замедлятпоследовать за ним. Так и произошло.

* * *

Не зря опасался Гарофано: они упустили благоприятный момент.Император, его свита и гвардия уже переправились, и как ни пытались недавноприбывшие в армию жандармы расчистить подходы к мосту и упорядочить переправу,ничего у них не получалось. Множество людей скопилoсь на мосту, да и вокругнего царило настоящее столпотворение, еще усиленное тем, что ветер донесиздалека громы русских пушек. С быстротою лесного пожара распространился слух,что русские давно оставили Борисов и уже на подходе. Воцарившаяся паника неподдавалась никакому описанию! Вся масса людей, прежде с большей или меньшейстепенью нетерпения ждавшая возможности переправиться, одновременно ринулась кберегу с криком: «Sauvez-vous!» [20] Но только первые ряды могли видеть обамоста через Березину, поэтому остальная толпа, не видя мостов, оттесняла к рекевсех тех, кто находился впереди, сталкивая их в реку, раскидывая трупы исломанные повозки, скопившиеся здесь.

К счастью, Оливье, Анжель и Гарофано находились прямонапротив правого моста и поэтому ступили на него… точнее сказать, были внесенына шаткие настилы. Еще не успев облегченно перевести дух, они поняли, что доспасения много дальше, чем им кажется. Подобной давки никто из них в жизни невидывал, и каждый мог только молиться, чтобы никогда более не увидеть стольстрашного и безобразного зрелища. Оливье и Гарофано с ужасом наблюдали, как ихзнакомые, те самые солдаты, которые ранее, в бою, бросились бы на выручкутоварищей, не страшась смерти, теперь думали только о сохранении своейсобственной жизни, хотя бы ценой жизни своих товарищей. Они увидели, какполковой знаменосец хладнокровно отпихнул со своего пути барабанщика-немца,шедшего по настилке, ближайшей к воде. Тот какое-то время балансировал накромке, отчаянно размахивая руками и силясь уцепиться хоть за что-то, но никтоне подал ему руку помощи, и с криком: «O Web! Ich sterbe!» [21] – несчастныйканул среди льдин.

Не могло быть и речи о том, что кто-то пропустит впередженщину или остережется толкнуть ее, а потому Оливье и Гарофано вцепились вАнжель с двух сторон и волокли ее, ограждая своими телами.

– Questo e Inferno! Questo e Inferno! [22] – беспрестаннобормотал Гарофано, а Оливье только шипел сквозь стиснутые зубы, когда получалособенно сильные тычки или когда положение становилось слишком уж рискованным.