Она ринулась бегом, наивно уверяя себя, что звери не тронутее на дороге, где санный след, где витают слабые запахи людей, лошадей, саней,однако даже и этой слабой, детской надежде суждено было рухнуть, ибо Анжельвдруг ощутила под ногами не твердый, накатанный след полозьев, а мягкий рыхлыйснег.

«Оступилась», – подумала она и повернула назад, но дороги ненашла. И как ни кидалась она взад-вперед, как ни металась, дороги так и несмогла найти, как если бы некто незримый, враждебный, злой скрал ее подпокровом ночной тьмы, чая скорейшей гибели измученной жертве. И как ни ободряласебя Анжель, как ни старалась сохранить твердость, пытаясь воззвать к богустрадающей душою и найти в том прибежище, горе взяло верх, и она разрыдалась,стоя чуть ли не по пояс в сугробе и воздев к небу мокрое от слез лицо. А потомопять пошла – уже не разбирая дороги, не ведая куда.

К ночи мороз унялся, воздух сделался тих и влажен. Анжельсмертельно устала от своих блужданий по сугробам. Страшно хотелось лечь прямона снег и хотя бы на миг смежить усталые вежды, однако, даже и смягчившийся,этот вечер был зимним и студеным, а Анжель уже слишком много видела людей,уснувших сладким зимним сном в пуховиках сугробов, под колыбельную метели,потому и не поддалась этому смертельному соблазну.

Она шла и шла, неведомо куда, стараясь только, чтобы волчийвой все время оставался за спиной, шла, укрепляя свою веру в то, что сможет таквот блуждать до утра и звери ее не сыщут, а там, при первом блеске зари, ночнойвор вернет дорогу на место, – и не поверила ни глазам, ни ушам своим, вдругувидав впереди желтые огоньки и услышав рокочущее рычание уже готового к прыжкузверя.

Волк! Он обошел ее, подстерег! Теперь ей не спастись.

Нет, нет!

Анжель резко развернулась, побежала, упала, запутавшись ввалежнике, с трудом перебралась через ствол, утыканный острыми сучьями, и сновапустилась бежать. И вдруг сырое похрустывание снега под ногами сменилосьстеклянным скрежетом, и Анжель лишь тогда сообразила, что это река, когдапровалилась под лед и ледяные объятия сковали ее от ног до пояса.

Прорубь или промоина? Впрочем, разницы в том не было… так итак погибель…

Анжель всматривалась во тьму, пытаясь разглядеть берег.Что-то почудилось, она ринулась вперед, но дно ушло из-под ног, и Анжельбеспомощно забарахталась, пытаясь ухватиться за хрупкий лед и понимая: тот женочной вор, который спрятал дорогу, спрятал теперь и берег. Ночь была слишкомхолодная, а река слишком широкая, так что берег не разглядеть. Ничего, спервахоть выбраться на лед…

Шубка и тяжелые юбки тащили Анжель на дно, а освободитьсяхотя бы от мокрого меха не удалось: она только вовсе обессилела. Едва уперласьруками о края проруби, как откуда-то взявшееся глубинное течение стало ее ногиподнимать вверх и уволакивать под лед. Анжель упиралась, сколько сил было,руками об лед, пытаясь вылезти, но прорубь становилась все обширнее.

Теряя последнюю надежду, Анжель закричала, и… и совсемизблизка ей откликнулся торжествующий вой. Чудилось, волк ухмылялся, чуяпоживу.

Анжель повернулась, пытаясь уплыть как можно дальше отволка, но, как ни студена была речная вода, она ощутила еще более холодные токии поняла, что попала на стремнину.

Все. С этим ей уже не совладать. Или волк, или река – кто-тоиз этих двоих, равно алчущих, заберет себе ее тело, вряд ли поделившись сдругим. И, теряя разум от страха, Анжель издала дикий, нечеловеческий,предсмертный уже вопль (чудилось, вся душа изошла из нее в этом прощальномкрике!), и сперва всего лишь эхом показался ей прозвучавший неподалеку отклик:

– Tiens ferme [13]!

– Держись, держись! – повторял незнакомец, и Анжельринулась, ломая лед, к нему навстречу, недоумевая, почему волчьи глазапо-прежнему светятся там, где кричит человек.

Хрустел лед под тяжелым телом, которое двигалось навстречуАнжель, и вот наконец ее протянутые руки вцепились в мех шубы, а в ноздриударил запах мокрого сукна.

Незнакомец крепко прижал к себе Анжель, повернулся, сделалдва-три мощных рывка и вместе с нею вырвался из смертельно-ледяных речныхобъятий.

Он отстранил от себя Анжель, вглядываясь в ее лицо, как еслибы мог что-то различить в этой кромешной тьме, – и вдруг громко, утробнорасхохотался, словно зарычал.

– Я так и знал, что еще увижу тебя! Так и знал! – послышалсяторжествующий голос, знакомый до тошноты, до отвращения, до смерти.

Лелуп.

Это Лелуп.

И волк.

Так он все-таки настиг ее, этот ночной хищник!

Оливье де ла Фонтейн был из тех немногих счастливчиков,которые отправились из Москвы отнюдь не с пустыми руками. Сперва ему дажечересчур тяжел показался собственный ранец, в котором было порядочно-такизапасов: несколько фунтов сахару и рису, немного сухарей, бутылка водки. Однакоосновную тяжесть составляла не провизия, а некоторые премилые сувениры: свертокзатканной золотом и серебром китайской шелковой материи, несколько драгоценныхбезделушек и между прочими – обломок креста Ивана Великого, то есть кусочекпокрывавшей его серебряной вызолоченной оболочки, – его дал Оливье знакомыйсолдат из команды, отряженной для снятия креста с колокольни. В том ранцележали две серебряные чеканки, изображавшие суд Париса на горе Иде и Нептуна наколеснице в виде раковины, влекомой морскими конями. Кроме того, было у негонесколько медалей и усыпанная бриллиантами звезда какого-то русского князя.Оливье никогда не кичился перед другими своей добычею и даже себя уверял, чтоэти вещи не отняты у русских, а найдены в подвалах или домах, обрушившихся отпожаров.

Еще в ранце хранился парадный мундир Оливье и длиннаяженская амазонка, очень красивая, орехового цвета, подбитая зеленым бархатом.Солдат, продавший Оливье амазонку, не знал, что это платье для верховой езды сдлинным шлейфом, и пресерьезно уверял, что носившая ее женщина была большешести футов росту. Оливье, намеревавшийся еще в начале пути облегчить свойранец, хотел выбросить платье, но пожалел и оставил, выбросил только своипарадные белые лосины, предвидя, что они не скоро ему понадобятся.