Рюкзак он осторожно сгрузил в углу мастерской, возле шкафа.С рюкзаком надо было еще разобраться – потом, когда Лиза уснет. Надо еще понять– куда спрятать сокровенного идола, пока не появится возможность незаметновынести его из дома. Надо вообще решить – должен ли тот воскреснуть. Надо,надо, надо… Главное, надо опять учиться тут жить вдвоем, среди множествамарионеток, развешанных по стенам, среди множества кукол, меж которыми нет лишьодной.

О боже, да где ж она, где она там?! Торчит по-прежнему варке? Стой, не рвись, дурак! Никуда не ходи, она появится. Там холодно, оназамерзла, она сейчас появится. Вот опять же – ошибка: не попросил Тондупривезти Карагёза. Тот заласкался бы, лизал бы ей руки, стучал бы всюду своейдеревяшкой – все ж веселее…

Быстро двигаясь, он набрал в чайник воды и включил его.Кинулся к холодильнику, вынул из морозилки хлеб, тут же опустил два кусочка втостер. Так… что еще сохранилось в нашей пещере? Баночка с клубничным джемом,отлично, почти полная… масло… сыр… Желтый огурец и мятый помидор – к черту. Ах,у нас еще целых пять яиц, совсем забыл, это крупная удача. Сейчас подвергнем ихвсесожжению на сковороде.

Скрипнула входная дверь, и он перевел дух.

– Лиза! – позвал самым обыденным своим вечернимголосом. – Тебе яичницу или сварить?

Она молчала. Как была, в куртке, молча стояла на порогемастерской, будто собиралась немедленно повернуться и уйти, и полубезумнымилихорадочными глазами обшаривала стены, углы и поверхность стола, почтиполностью заваленную материалами, коробками и инструментами, огромноезарешеченное окно – дверь во дворик, – словно там, снаружи, можно былоспрятать…

И вдруг сорвалась с места, ринулась к шкафу, распахнула егои стала сметать на пол все, что было на полках. Оттуда вываливались папки счертежами, какие-то заготовки масок из папье-маше, пластиковые коробки сгвоздочками… Все гремело, стучало, шлепалось, шелестело…

Несколько секунд она стояла посреди этого разгрома, потом,так же молча, летучим шорохом обежала весь дом, срывая покрывало с кровати,вытягивая и выворачивая старые чемоданы, выволакивая из кладовки и вытряхиваяна пол пластиковые мешки со старыми тряпками.

Петя в это время сидел за столом в мастерской, опустивголову на сложенные руки.

Почему он каждый раз приходит в такое безнадежное отчаяние?И ни черта не рано, не рановато, и все твои таблетки, Борька, тут ни при чем.То же самое было и в прошлый раз. И с самого начала он мысленно готовился кэтому разгрому. Вот в чем горькая ирония: единственное, чему не угрожает ее«парадный смотр», это его взрывоопасный рюкзак: она ведь считает, что знаеткаждую вещь в его утробе.

И вдруг погас свет.

И разом оглоушила их глубокая, полная зимних шорохов тишина,в которой она заметалась летучей мышью, натыкаясь на мебель, но по-прежнему неиздавая ни звука.

Он вскочил и бросился туда, где она бесшумно билась, какбабочка в банке; они столкнулись в коридоре, она нырнула под его рукой,выскользнула в мастерскую… и там он нагнал ее, схватил, сорвал ненавистнуюкуртку и стиснул, прижал Лизу к себе, запеленал собой…

– Ну что, ну что, ну что ты… – быстро зашепталон, – что ты… что ты…

Шепот его обрывался, возникал опять, замирал, затихая; почтибессмысленно, нежно, робко выстанывал он ей в ухо какие-то успокоительныемеждометия… и постепенно она затихла и перестала дрожать, приникла к нему,обвисла на его руках…

– Ее тут нет, – наконец прошептал он.

Никогда в жизни и никому – и даже себе – не признался бы он,что именно эти минуты – эти, а не сладкая боль первого после разлукипроникновения друг в друга, – были самыми горько-счастливыми в его жизни.Она – дома. Он привез ее, привез, она опять в его тисках.

Они стояли так бесконечно долго: слитный силуэт на фонепросторного окна, за елочной решеткой которого в медленной тишине летелстремительный снег, заваливая дворик…

Недалеко отсюда, с собора Святого Микулаша, гулко ахнул ипотек, окатывая снежные крыши, округлый и густой колокольный бо-ом, потомзамельтешили теноровые колокола тремя восходящими, как бы друг другаперегоняющими тень-тень-перетреньками.

И когда все умолкло, где-то в огромной пустоте оборвался ипо водосточному желобу мягким шорохом прокатился снежный ком…

Его сердце в этой тишине стучало больно и сильно; светлые,даже в темноте, глаза смотрели туда, где на холодильнике угадывалась, прижатаядвумя сувенирными магнитиками, старая фотография, еще черно-белая, а иначесияние трех медноволосых голов на ней было бы нестерпимым: две сестры, младшаяиз которых – он теперь знал это – была воровкой, и младенец-Лиза между ними,толстощекая, важная и страшно забавная, ростом меньше, чем сидящий рядом с нейсемейный идол, залог удачи: пузатый и пейсатый, в ермолке, в поддевке и вжилете, смеющийся в усы – Корчмарь.

Первой куклой был отец, причем поломанной куклой: у всех папбыли две руки, у Ромки – одна, точнее, одна с четвертинкой: когдажестикулировал – а свое легкое заикание он компенсировал жестикуляцией, –четвертинка тоже вступала в разговор, этакая группа поддержки левой.

До несчастья Ромка все свободное время проводил вбильярдных, поэтому рука сохранила пластичность и невероятную ловкость. Левойон подбрасывал луковицу, а остатком правой ловил ее где-то под мышкой – когдане бывал пьяным, само собой. А карты, карты! Как он сдавал их, тасовал иразбрасывал – двурукий позавидует! Огрызком правой мог размешивать, подвигатьпо столу… Аттракцион был жутковатым, но впечатляющим.

Он, между прочим, и плавал прекрасно: малой ручкой (Петяненавидел слово «культя» и никогда его не произносил в отличие от издерганной инесдержанной на язык матери) загребал быстро-быстро, как маленьким моторчиком.

Но отец был и первым кукольником. Дело не в том, что он умелсмастерить игрушку из пустяка – он умел ее оживить. Вынимал из кармана несвежийи просторный, как поле, носовой платок, расстилал его на приподнятом кподбородку колене, удивительно ловко скатывал в колбаску и, придерживая точетвертинкой руки, то подбородком, то носом, ловко вытаскивал, завязывал концы.С одной стороны получался хвост, с другой – два круглых ушка.

И вот уже грязно-белая, с синей полосой на спинке мышь юрковзбегает вверх по его руке, незаметно подгоняемая согнутыми пальцами. Набегавшисьпо его плечам, мышь распадалась, из нее, как бабочка из гусеницы, вылупливаласьмуха с двумя грустно обвисшими крыльями, которая надевалась на указательныйпалец и летала вокруг Петиной макушки, напевая задумчивым навозным басом: «Воткабы мне валенки, полуш-шу-у-бчик маленький да теплые ш-ш-ш-таны, то ж-ж-жила бя до весны!»

Руку он потерял так же нелепо, как и жил, так же нелепо, какиз благодатного Львова попал на Сахалин, – через драку: зима, метель,видимость – ноль, машина (военный бортовой ЗИЛ с тентом) застряла в снегу, ивдвоем с сослуживцем они пытались ее откопать. Сослуживец не слишкомусердствовал, предпочитая давать советы, Ромка полез того учить «по-нашенски»:дал раза в морду, потерял равновесие, рухнул в снег… и тут болван-солдатик за рулемрезко сдал назад.