И мама глядела на него горящими глазами, с давней бессильнойненавистью.

А у гостя были все основания отказываться от пьяных бесед счеловеком, на пиджаке которого красовался памятный знак ВЧК-КГБ. Отсидевизрядный срок по пятьдесят восьмой, он до сих пор не очень разбирался втонкостях различий родов советских войск, но предпочитал держаться подальше отлюбого, даже бывшего, даже комиссованного по инвалидности советского офицера.Одному такому офицеру он однажды шутя показал некий номер с куклой усатого,польского воеводы, со смешными и вольными комментариями. Но тому кукланапомнила совсем другого, хотя и тоже усатого, человека. (Это случается,философски объяснял потом Казимир Матвеевич соседям по бараку, один из которыхоказался профессором знаменитой львовской математической школы, это нормально,ведь кукольный театр жив ассоциациями.) Так что прямиком после забавногоспектакля кукольник угодил в печально известный во Львове дом на улицеДзержинского – длинный, в форме корабля; его построил когда-то известный банкирв память о сыне, погибшем на флоте.

Освободившись из лагеря, старый кукольник предпочел переехатьв Южно-Сахалинск: хамелеону, говорил, лучше слиться с окружающей средой.Впрочем, он не бедствовал. Состоял при Народном театре кем-то вроде разъездной артистическойединицы. И постепенно обжился тут, хотя и любил повторять, что над Сахалином ипосейчас витает дух каторги. Образовались у него некоторые связи, добротнаярепутация опытного артиста; на него присылали заявки школы и детские сады – напрокорм хватало. Так и разъезжал по всему острову, как говорил он, «самсобою», – с кукольным театром в дорожной сумке: «Знаешь, Кася, дети – онивезде дети»…

Лукавил, привычно таился: какие там дети, тем более этиместные дети, многие из которых – жестокие и несчастные отпрыскинеблагополучия, бедности, уголовщины и пьянства, не восприимчивые ни к искусству,ни к внушению добром, ни к игре воображения…

Лишь много лет спустя Петя понял, что их роднило с КазимиромМатвеевичем. Тот тоже был и охотником, и ищейкой, чей нюх натаскан на тусклыйчарующий запах инобытия; следопытом был в пожизненной экспедиции, в вечныхпоисках прорехи в нездешний мир…

Пете было позволено весь вечер возиться с куклами из сумкиКазимира Матвеевича. И он сидел на полу, осторожно и жадно рассматривал,прикасался, ощупывал и перебирал их, бормоча себе под нос бурливые потокиосвобожденных слов, бессмысленных и бессвязных – если б прислушался кто извзрослых, – но полных вихревого распирающего, безостановочного действа: «Приветпривет ты чего рукой размахался давай давай отсюда нет это ты мерзавец первымне воображай да я тебя попробуй только му му му ну чего ты плакса сам виноватполез первым а вот я тебя тэкс и вот тэкс одной левой так отделаю ну давайдавай попробуй мальчики не деритесь…».

Одна из кукол сильно отличалась от двух других, простых, детских– как он мысленно их назвал. Те были просто – мальчик и девочка, с доверчивыми,плосковато-задорными школьнымилицами, сделанными из поролона, обшитогораскрашенной материей. Но вот третья кукла, та, что в спектакле называласьХулиганом… Тряпичная, но с деревянной головой в красном колпачке, она скалила вухмылке зубы и на все стороны кивала и поводила хищным горбатым носом. На спинеу нее был подшит пухлый горб, а к подолу длинной красной рубахи приделаныспереди непропорционально маленькие набивные тряпичные ножки, которые как-то глумливои похабно болтались… Вот этот залихватский, смешной и зловещий урод и пугал, ипритягивал к себе, не отпуская Петю весь вечер ни на минуту. Невозможно было сним расстаться! От каждого поворота его головы в Петиных руках менялосьвыражение его лица: от хитрого до ехидного, от веселого до пьяно-забубенного.Чем-то он похож был на Ромку, хотя – странно! – ведь тот был красив, аэтот – урод. Но пугающе быстрая перемена в лице от малейшего поворота руки –да, это в точности напоминало перепады настроений у отца.

Когда гостя уложили в кухне на раскладушке, и все улеглись,и даже Ромка перестал колобродить, Петя дождался, пока домашняя тишинаприобретет протяжное равновесие ночных полузвуков, шуршаний, похрапывания,шевеления тюлевых теней на лунном подоконнике, – и скользнул со своеготопчана. Босиком подкравшись к сумке, он тихонько приподнял ее, пробуя – далеколи сможет унести. У него уже составился отличный толковый план, куда спрятатьсумку: в сарайчик в углу двора, – был такой, для нужд всех соседей. Акогда утром гость хватится, сказать, что в квартиру воры забрались, сам ихвидел: двое, уголовные, бритые… такие бандюки, что от страха он онемел иобездвижел.

Но гость вдруг повернул к нему бессонную голову с такими жеострыми, как в зале у него были, глазами, быстро сел – раскладуха крякнула идлинно затрещала – и шепотом спросил:

– Ты чего, сынок? Пить хцешь?

И Пете ничего не оставалось, как молча кивнуть и подставитькружку под кран.

– Лялек-то моих рассмотрел как следует? – спросилгость.

Опять кивок. От волнения и стыда, что хотел унести испрятать кукол, а старик, вот бедняга, не знает и так ласково с нимразговаривает, мальчик не мог выговорить ни слова.

– Ну, и ктура ж тебе боле понравилась?

Странно, что Казимир Матвеевич, так хорошо, быстро и без акцентаговоривший по-русски на сцене, столь чопорно-вежливо отвечавший по-русски наРомкины наскоки, в разговоре с Петей то и дело вставлял польские слова, нотолько те слова, которые, считал он, мальчиком будут поняты. И в этом смешениии кружении слов Петя учуял ту же подспудную игру, магическую тягу к смешению икружению смыслов, попытку завлечь, которую смутно чувствовал весь вечер,перебирая кукол, вглядываясь в их лица…

Старик сидел на раскладушке, в широких цветастых трусах,расставив острые лысые колени. В кухне, отданной голому свету бездомной луны,он, со своим чудовищным багровым – словно глину кучкой набросали – шрамом отлевого соска через весь дряблый бок, казался то ли ожившим мертвецом, то либольшой потрепанной куклой.

– Ты что, пшестрашился меня? – вдруг мягко спросилон. – Чего ж меня страшиться… Естэм просто одинокий старик. Мне вотприятно, что ты цалы вечур рассматривал моих детишек. Давай вместе ихпосмотрим, и я тебе что-то повем?

Петя мигом бросился к сумке, подтащил ее к артисту, потянулза язычок длинной «молнии».

– Вот, – волнуясь, проговорил он. – Тот,который с носом. Который Хулиган.

Кукольник издал довольный смешок, запустил в сумку руку и наощупь достал того самого, в красном колпачке на деревянной голове, со зловреднооскаленной рожей.

– Млодец, – проговорил он тихо. – Сразуувидел настоящего. Те-то я сам сделал, уже здесь, те – так, на школьныепредставления. Я-то майстэр невеликий… А вот он, – Петрушка, – оннастоящий. Тезка твой, между прочим. Я не ошибся ведь, тебя мама Петрушейзвала, да? Выходит, Пётр… Ну вот. Ты удивишься, Пётрэк, а ведь голову и рукиэтого хулигана мне вырезал на заказ твой дзядэк, Катажынки ойтец. Ох, какой жебыл майстэр! Он, видишь, из липы ее выстругал, как я просил. Липа – самоевеселое, самое теплое для лялек дерево.