Позади мальчика сидели две тетки, всю дорогу не закрывавшиерта, очень мешая стремительному бегу всего мира, ревущему бегу – сквозь густое,сине-зеленое пространство, что текло и подскакивало по обеим сторонам Петиныхглаз.

– Доци, делаим седни салат з петрушки, дюжевкусный, – говорила одна. – Бирем девьять иичек, банку кукурузы,цибулю, кавбаски, сасысочек и харошку зеленого чуток з маинезиком…

– А петрушка-то хде? – с интересом поддевалавторая.

– Як хде? Трошки посыпаем сверху…

Вдруг поезд нырнул в полосу холодного тумана, да так ипоплыл в нем, болтаясь, как пьяный Ромка, точно как тот, задиристыми гудкамиокликая неизвестно кого на путях.

Дядя Саша встряхнулся, закрыл «молнию» кожаной папки сдокументами, над которой клевал носом остаток пути, будто принюхивался – свежаяли; вложил очки в твердо клацнувший футляр и сказал:

– Скоро Долинск… Ты не устал? Ты чего сонный такой, невижу мимики.

– Что это – мимика? – хрипло отозвался Петя. Унего тихо гудело в голове блаженное облако бормочущих мыслей. За длинную дорогуон успел придумать и мысленно сыграть с тремя куклами Казимира Матвеевичанесколько страшенных историй, в которых главным, конечно же, был Петрушка – товеселый, то злобный, то разбойник, то освободитель – Смелый Трикстер… Всюдорогу мальчик сидел прямо, подтянув коленки, отказавшись даже идти в туалет,хотя очень хотелось. Не мог отвлекаться от действия.

– Ну… чувства, – пояснил дядя Саша. –Восторг, ужас, удивление, счастье. Ты в счастье или в ужасе?

Мальчик честно прислушался к себе и честно ответил послезначительной паузы:

– В обоёх…

Казимир Матвеевич жил за железной дорогой, в одноэтажномдеревянном доме, в районе, негласно именуемом «Шанхай»: это глинобитные косыеразвалюхи с синяками отбитой штукатурки, обтянутые целлофаном окна, загулявшиезаборы, не находящие опоры в болотистой почве, грязные разводы шлаковой насыпи,угольная пыль, ветви прошлогоднего репейника в глубоких канавах и повсеместнаяпьянь.

Но большая его комната, крепко запертая от соседей на тризамка, была изумительно чисто прибрана. В центре ее, ничем не застланный, стоялбольшой круглый стол из лиственницы, лучисто сияя в сумраке дома столешницей,на которой, напружинив дымчатый пушистый горб и сонно спрятав голову в плечи,сидела большая кошка. («Ты где сидишь у меня, холера ясна!!!» – гаркнул КазимирМатвеевич, а когда та не спрыгнула и даже не шевельнулась, подошел, нежно взялее на руки и зарылся лицом в голубоватую шерстку, на минуту смешав с ней своюкрахмальную седину.)

Но главное, главное, от чего мальчик молча застыл на порогеи часто задышал, будто не ехал, а бежал всю дорогу за поездом: по стенам виселикуклы! И не такие, какими артист показывал представление в школе, не«верховые», перчаточные, а совсем другие – на нитях. Каждая нить от крестомсбитой полочки вела к голове, рукам и ногам этих существ (господи, кого туттолько не было!), которых старик называл «мои ляльки».

– Нет, – сказал Казимир Матвеевич, снимая с него,остолбенелого, курточку. – Дорога долгая. Сначала обедать.

Но мальчик продолжал стоять, молча сглатывая и сухимиглазами обводя стены.

– Я… – наконец виновато выдавил он… и вдруграсплакался: – Я описался…

* * *

…С тех пор он часто ездил к старику, ездил уже один, мамапокорно отпускала его на все каникулы, и это был их с мамой секрет, аскандальному Ромке все труднее было проследить таинственные исчезновения сына.С приездами Пети Казимир Матвеевич оживал, снимал со стен и доставал из узлов,с какими переселенцы ездят по свету, кукол, и они часами занимались. И вот тут,в бесконечных разговорах о ремесле, старый кукольник – будто запретил себе –никогда не переходил на польский язык, видимо, считая, что наша профессия(а онни минуты не сомневался, что Петя обречен на кукольное дело), – профессиядолжна подчиняться диктату главного языка страны и детей.

Первым делом он заставлял Петю учиться терпеть: бесконечнодолго держать куклу на поднятой руке. Это сначала бывало легко, минут через пять– трудно, а еще через десять – невыносимо. Плечо и рука наливались тягучейжалобой, которая уползала за спину, вгрызалась под лопатки, ввинчивалась в шею…

– Ничего-ничего, – говорил Казимир Матвеевич,поглядывая на ходики. – Вот еще мину-у-у-та, а там будет легче… А скоростанет совсем легко, и появится свобода жестов. Легкость придет с привычкой ктяжести. Пока тебе больно, ты ни о чем и думать не можешь. У кукольника, сыну,должны быть руки сильные, как у борца. Знаешь, сколько весит сицилийская марионетка?Ого-го! Потому у нее вместо «золотой нити» в голове – главной нити марионетки –ест железный прут… Ну что, пощады просим? Ладне, перерыв! – И Петя сразмаху опускал руку с куклой…

Старик умело и экономно хозяйствовал. В трижды перекупленному кого-то стареньком холодильнике «Саратов» всегда водились сосиски, рыба и доотвалу наваренных макарон. Иногда покупал он готовую гречку в кулинарии, чтовозле клуба «Строитель», на Сахалинской. Есть надо сытно, повторял; голодныйартист – явление поэтычноэ, но огорчительное и бесполезное.

Он и за столом продолжал говорить о «ремесле», и в егопроизношении это слово обретало веский самодовлеющий смысл, совсем как слово«почва» в речи какого-нибудь агронома.

– Кукла… – начинал он, и атласный стеклярусныйангел, душа и страж потешного мира, взмывал и, тараща зеркальные глаза, повисалнад двумя тарелками с горкой наваленных в них макарон. – Кукла по природебеззащитна. Она в твоей, только в твоей власти. Только от тебя зависит – будетли она дышать, жить… Бери вот огурец. У нас тут вдоль полотна бабы продаюттакие вкусные огурчики. Лопай, лопай шибче, худышка, пан Уксусов… Да… каждуюминуту чувствовать пульс куклы. Ты должен слышать его – если понимаешь, что яимею в виду?

Петя кивал, дожевывая макароны. Казимир Матвеевич вздыхал,клал на его тарелку еще один огурец и говорил:

– Куклу следует любить за ее одиночество.

По сути дела, старик ни на минуту не прекращал своегомонолога. Проснувшись утром, Петя заставал его перед зеркалом, низко висящимнад раковиной, – сгорбленного, с помазком в руке и белой пушистой щекой,как у недолепленного снеговика. Он отрывисто бормотал:

– Зеркало, хм! Глупство, они готовы часами стоять передзеркалом с куклой и смотреть на нее – туда… Но я говорю: «там», это и есть –«там», а не «здесь». Когда ты работаешь с куклой, она должна быть «здесь» – уплеча, у сердца… – Замечал взгляд мальчика, внимательно следящий за ним израскладного кресла под окном, и восклицал: – А! добры ранэк! Ты тихонькослушаешь, лисья мордочка, что я говорю, а? Так вот я скажу и тебе: когда ониговорят мне – работать перед зеркалом, я отвечаю: ты смотришь в зеркало ивидишь ее «там», значит, водишь в это время «ту» куклу, а не эту, что в твоихруках. Они ничего не понимают в консепции кукловождения!