– Это «укладка», – тихо проговорил КазимирМатвеевич над его головой. – Запомни, пригодится: ук-лад-ка. Чемотличается от обычной куклы? Секретом. Странностью в какой-нибудь детали. Ненарочитой странностью, что всем бросается в глаза, раздражает и возбуждаетинтерес, нет – логичной странностью. Смотри: эта дама, в сущности, гротеск. Тызнаешь, что такое – гротеск? Это когда все слишком забавно, когда все таксмешно и нелепо, что это уже издевательство. Некая деталь гардероба… вот эташляпа, например. Спрашиваем себя: может ли быть у куклы такая большая шляпа? Иотвечаем: конечно, ведь это гротесковый образ: взгляни на ее нос, на ееогромный рот. Это не пани, даром что ридикюль в руке, это – хабалка. Такиеоденут все самое модное и дорогое, и все же что-нибудь у них да будет не так.Например, вот эта подозрительная шляпа. «Ах, это ваша кукла? – спрашиваюттебя на границе. – А что там у нее внутри?» – «Ничего, пане офицеже, –отвечаешь ты, – ничего, товарищ офицер, можете проверить сами». И онпроверяет. Он даже вспарывает ее бедный матерчатый животик и находит тамопилки, и остается с носом, и даже извиняется, хотя он и быдло. Но ты-топонимаешь, что дело – в шляпе? Проверь еще раз. Попытайся разгадать ее секрет.

И Петя снова осматривает куклу самым въедливым образом:прощупывает тряпичные руки, ноги, туловище… внимательно изучает шляпу, бордовуюленту, обвитую вокруг тульи, с крохотными фарфоровыми цветочками: красным,желтым, лиловым… Нет, шляпа, безусловно, цельная, скорее всего – тожефарфоровая, обклеенная парчой.

– Ничего, – озадаченно говорит он. И уверенноповторяет: – Точно, ничего!

– А теперь жми на лиловый цветок дважды, но не подряд,а солидно, с перерывом, как участковый в дверь звонит.

И в ту же секунду щелкает невидимый, но надежный замочек – ивысокая тулья вдруг откинулась, как крышка шкатулки! Ой, здорово! – да этои есть маленькая шкатулка, в которой лежит… перламутровая пуговица.

– Во-от, – с хитрющим видом протянул КазимирМатвеевич. Щеки, лоб и толстый нос его лоснились от удовольствия. – Вот.Но тут может быть спрятано и бриллиантовое колье, и важный документ, и – увы –наркотик…

Всех кукол старика Петя знал наизусть, на ощупь, но когдапытался какую-то оживить, быстро приходил в отчаяние – ничего не получалось.Минуту назад совершенно живая на руке старика кукла, перекочевав на Петинуруку, отказывалась дышать, прикидывалась тряпкой с деревяшкой вместо головы…

– Не хлопочи руками! – покрикивал Казимир Матвеевич. –Только плохие актеры трепыхают куклой. Не мельтеши, вырабатывай стиль. Зрительследит за движениями, как кот за воробьем в луже. Его внимание – твоя власть.Держи его в руке, как гроздь сладкого винограда, и ме-е-едленно выжимай покапле… Скупее… скупее… Остановись! Чу-у-уть-чуть пусть поведет головойтуда-сюда… Вспомни Машку, как она двигается: у нее только лопатки под шкуркойтак мя-аконько ходят. Кошачьих, кошачьих почаще вспоминай: ни одного лишнегодвижения! Паузы! Перенимай у них паузы.

У старика были свои предпочтения: он обожал верховых кукол;марионеток любил меньше, хотя и называл их «высшим светом, аристократиейкукольного мира». А тростевых кукол в театре было мало, одна, две, и обчелся.Трость, говорил он, используем только тогда, когда нужен широкий жест.

– Казимир Матвеевич, – добродушно замечал ЮраПроничев, когда после репетиций бывал нечаянным свидетелем очередногомастер-класса. – Оставьте ребенка в покое, не лишайте счастливого детства.Ну что вы его муштруете, в самом деле. Он и половины этих слов не понимает.Правда, Петруха? Может, он космонавтом хочет стать…

Но это он иронизировал, подтрунивал над старым чудаком.Видел, видел в мальчике своего, своего от рождения, своего – со всеми кукольнымипотрохами.

Когда в бутафорской Петя часами сидел рядом с ним,работающим, молча прослеживая каждое его движение, тот – может, от скуки, аможет, польщенный хищным вниманием ребенка, – тоже пускался в рассуждения,да еще такие закатывал лекции, что высказывания старика казались мальчику простооктябрятской песней.

– Драматический театр образом не владеет, старичок, вотличие от кукольного, – говорил Юра. – Ему до нас не дотянуться.Почему? Потому что кукла – это способ постижения жизни, духовного состояния.Следи за мыслью, старичок… Чем кукольное дело отличается от драмы? Через куколможно передать ме-та-фо-ру. Греческое слово. Что это – знаешь? А вот что:«Ах, – говорит кукла, – у меня сносит крышу!» – и голова ееотрывается и улетает. Или, когда в «Чертовой мельнице» черт произносит: «Этоназывается – черта с два!» – и раздваивается на две одинаковых куклы. Так вот:почему, спросим мы, драматические актеры не приспособлены для работы с куклами?Потому что они кипят, пылают и «играют!»… кукла же остается сама по себе, она уних не живет.

А надо играть точно в куклу, попадая в маску. И чтобы голосбыл точно положен на куклу… Опять же – пластика кукловождения ближе к балету,чем к драматическому искусству. Что такое пластика – знаешь? Череда передачисос-то-я-ний – это наше все: кукла сама тебя ведет, сама подсказывает, чего онахочет… Кукла въедается в твои руки, тело, походку. Это – наивысший моментблизости… Помню, на фестивале в Ташкенте один актер местного драмтеатравыглянул в окно гостиницы, заметил группку людей, что направлялись в ближайшийвинно-водочный, и сказал: «Вон кукольники пошли…». По чему понял? Да по жестам,по походке было видать – по плас-ти-ке!

– Не мути пацана, – из-за низкой, ни черта неприкрывавшей ширмы замечала толстая Танька, сноровисто поддевая рейтузы подюбку. – Не по пластике было видать, а по винно-водочному…

– Цыц, Красная Шапочка! – не поворачивая головы,отзывался художник. – Первые бродячие кукловоды были первымидиссидентами… – рассуждая, Юра незаметно увлекался сам, поэтому нимало незаботился о том, чтобы хоть что-то мальчику объяснить. – Спросишь –почему? Отвечаю: самый древний жанр. Актер прячется за ширму, за куклупрячется. Понимаешь? И оттуда уже говори куклой что хошь: царя брани,правительство, попов. Матерись сколько влезет! Кукла смелее, ярче, мощнеечеловека. Поэтому: если ты, старичок, хочешь заниматься куклами, ты долженспятить, перевернуть мозги, научиться инако мыслить. Кукольным делом должнызаниматься фанатики, понял?

– Да! – твердо отвечал бледный черноволосыймальчик, глядя на художника прозрачными глазами. Многих слов он не понимал, новот это самое – да, спятить, да, фанатиком – понимал прекрасно. Фанатикомпьянки, бильярда и блядок мать называла отца, особенно когда по ночам тотслонялся, мучимый болями в ампутированной руке, и вымаливал спрятанную еюзаначку.

– Да, да… – передразнивал Юра. – Что б тыпонимал, гриб! На вот рубль, принеси беляшей из кулинарии, лады?

Запах беляшей и прогорклого масла из соседней кулинариисливался с производственными запахами красок, клея и древесины, с запахами лакаи анилина, с затхлой пылью ширмы и кулис и свивался в едкую спираль, вупоительный специфический «дух театра», что пробивал нос и преследовал Петюдаже дома, даже по ночам… И тогда снилось, что стоит он на высокой тропекукловодов: в руке – вага, средний палец продет под «золотой нитью», сердце вгруди вспухает от клокотливого счастья, которое – он знает, знает! – ужена пути к нему; ведь у него в руках – его главная кукла. Она затаилась, онапока притворяется неживой, она ожидает мгновения, когда по его руке побежит,соединяя их, общая кровь.