А дальше по извечным полозьям беды покатилось: сложнаяоперация в Хабаровске, высокая ампутация, комиссование, и – финита, как сам онлюбил повторять, Кончита: малогабаритка в одной из пятиэтажек «верхнего» городаи должность охранника на проходной «бумзавода» (почитаемая, впрочем, большойудачей: бумажный комбинат, построенный еще японцами, был ядром, вокруг которогороился городок Томари – тысяч восемь населения, две школы, больница, пирс,горнолыжная трасса и небольшой лиственничный парк с искусственным озером).

На территории комбината, между прочим, были и бассейн, икомнаты отдыха, и даже бильярд. Тот самый проклятый бильярд, который сталпоследним средством его самоутверждения.

Золотые ребристые звездочки с капитанских погон еще долговалялись в хрустальной салатнице на серванте вместе с пуговицами, нитками ипамятными медалями городов Кострома и Псков. Но, уходя в загул дня на три, отецнепременно цеплял на любую одежду, даже на спортивную куртку, памятный знакВЧК-КГБ, искренне веря, что литой золотой кортик на щите поднимает егоавторитет в среде игроков.

Вообще, бывший капитан погранвойск Роман Петрович Уксусовбыл глумливо азартен, вспыльчив и невероятно драчлив. Русским был лишьнаполовину: новгородские древние родники благородных кровей помалкивали,проявляясь в проникновенном взгляде синих глаз, который он в конце концов ипропил. Зато вторая, взрывоопасная половина вмещала в себя бог знает какуюэкзотику: были там и пленный итальянец, и тихая осетинка, привезенная дедом невестьоткуда и прожившая рядом с ним бессловесную жизнь; бушевал у него в кровизаядлый западэнец и выпить-не-дурак, дядька по матери Петро Галицкий, да и малоли кого еще могло занести в то мутное русло загульной, разливанной материнскойего родни. Вот от них-то, от этих смутьянов, кровь не давала покоя ни семье, нисамому капитану Уксусову. Жизнь его, как горько повторяла жена Катя, стояла натрех китах, на трех «б» – бутылка, бляди, бильярд.

Еще малышом Петя смутно помнил какой-то прокуренный,загустевший от мата подвал и зевак, глазеющих, как Ромка одной левой вгоняет влузу шар: левой, с кием, прицеливался, а правой ручкой поддерживал левую, чтобне дрожала.

Ну и женщины, самые разные, липли к нему целым роем,частенько скрашивая его ночные дежурства.

– На васильки, – повторяла мать с непередаваемойусталостью в голосе, – на васильки его летят, как пчелки. Он толькоглянет, подлец, – ему и подмигивать не нужно.

Проиграв в битве с этим его триумвиратом «трех б», мать сРомкой развелась и вышла замуж за Мишу, интеллигентного редактора местнойгазеты «Заря коммунизма». Отец смириться не смог. Раза три в неделю являлся,бил окна, бил Мишу (мать, правда, не трогал никогда; коронное восклицание его,шута горохового: «Будь проклят тот, кто на женщину руку поднимет!»); однимсловом – комедия, чистый фарс, кукольный театр какой-то и притом натуральноехулиганство.

Однажды Ромка выкрал пятилетнего сына из детского сада, и вкомпании каких-то каторжного вида бродяг они три дня болтались в окрестностяхТомари.

В памяти мальчика остались оранжевые в травяном ковре вдольберега всполохи «саранок» – местных приморских лилий, – ночное черное, скинжальным блеском от багровой луны, море, костер на берегу, сумка с древеснымуглем, полосы морской капусты и ракушки на мокром песке, белесо-перламутровые сисподу.

Еще запомнился осýжденный за убийство Серега: мужичоклет сорока, с детским неподвижным лицом, пригвожденным ножевым ранением в шею ккряжистому, очень мужскому и грозному телу, который учил отца, как быстро засаливатьогромную кету, а вечером у костра рассказывал, как после отсидки шел зимой дорыбного стана километров тридцать по безлюдному берегу моря – без денег, безкрошки съестного, с одним ножом за голенищем валенка.

Затем милиция их нашла, мальчика вернули матери, Ромкупродержали в кутузке, но в конце концов выпустили со строгим предупреждением неприближаться к дому бывшей супруги ближе чем на километр.

Через двадцать минут после того, как подписал какую-то ихнююбумагу, он уже гонял явившегося с работы редактора по двору, с ревнивойотчаянной страстью настигая его и сшибая с ног кулаком левой.

Травмированный этими оленьими боями, отчим Миша исчез наследующее утро, обойдясь без объяснительных записок. По слухам, уехал вХабаровск, да и странно еще, что не в Самарканд какой-нибудь.

Ромка же пролежал на пороге ровно трое суток: явилсятрезвым, чисто выбритым, сурово-покаянным; лег навзничь и сказал: не встану.Так и лежал, проникновенно глядя со дна своей проклятой щербатой душинесусветными синими глазами. И на четвертый день Катя сдалась – то липереступать через эти глаза не смогла, то ли всерьез была польщена: ну, а чтоприкажете с ним делать? – и жизнь потекла ровно такая, какой была до ихразвода: Ромка был неисправим, и хотя с бабами чуток притормозил, от белойголовки спасения не ожидалось.

Кстати, о белой головке. Завидя ее, он по-доброму веселел,остроумно и галантно шутил, синие его глаза приобретали еще более нежноевыражение, а рука, рука – та вообще становилась говорящей. Открывал он бутылкуодной левой виртуозно. У Пети в памяти осталась только «Московская». В«Столичной» крышка закручивалась, одному ее открывать несподручно было, аметаллическую крышечку «Московской» стоило лишь потянуть за хвостик. Ромкаводружал бутылку на стол, обнимал ее ручкой, как маленькую изящную женщину…Затем левой – указательным сверху, большим снизу – разом нажимал, крышечка ссухим звуком улетала под диван, и воцарялась любимая его музыка:буль-буль-буль-буль…

Сына он любил светлой своей половиной – самозабвенно и драматично.Раз в жизни лишь отлупил, в шестом уже классе, и за настоящую провинность: тотстащил его руку.

О! Вот тут надо подробней – о руке.

Протез у Ромки, само собой, был, его справили еще в Южно-Сахалинске,после ампутации. Назывался он «Смерть инвалиду!», весил килограммов пять, цветабыл мертво-воскового, у плеча – дерматиновые ремешки. Носить его Ромкаотказывался даже по праздникам. Раза два только надел: например, для фотографиис Катей на годовщину свадьбы, в фотоателье-пятиминутке. Вот для пятиминутки,говорил, протез годится. Однако слова этого – «протез» – не выносил, непроизносил, обходился эвфемизмом, в котором сквозило даже некоторое почтение:страшное мертвое приспособление носило гордое имя «руки». Хранилась она вдиване, и если забывчивый человек невзначай открывал диван – вытащить, кпримеру, ватное одеяло на зиму, – в первое мгновение можно было рехнутьсяот ужаса. В детстве Петя руки боялся, до шестого класса примерно боялся, покане понял, что она тоже – кукла.

Сначала он привыкал к ней: рывком подняв диванное ложе,вперялся взглядом в ампутированную на вид конечность и, не отводя глаз, смотрели смотрел… В конце концов страх ушел совершенно, и однажды он приволок ее,укутав в пальто, на контрольную по геометрии. Когда в конце урока математичка,скособоченная детским полиомиелитом, с выпуклыми линзами в очках, спросила:«Кто готов, поднимите руку?» – Петя вытащил из-под парты и поднял этомертво-восковое, ужасное…