Черный силуэт, качнувшись, высоко взметнул руки – и бокомповалился наземь.

Берсенев застыл на месте, медленно опуская отяжелевшийпистолет.

– Черт… упал! Ссылка на поселение или крепость от шести лети восьми месяцев до десяти лет.

– Ну что вы! Не более трех! Уж поверьте, я дело знаю.

– А ежели убит?

– Тогда на поселение пойдет, не миновать. Да и нас непомилуют.

Перебрасываясь короткими, отрывистыми фразами, секунданты совсех ног летели к упавшему.

Берсенев, с трудом заставив себя тронуться с места, медленношел туда же.

Голова его была пуста до нездешнего гулкого звона, а белыеволокна тумана мешались с кровавой мутью, застилавшей глаза.

Секунданты оказались проворнее, вместе подскочили кСофоклову, вместе склонились над ним – и вместе, резко, будто по команде,отпрянули с одинаковым восклицанием:

– О Господи!..

«Наверное, все-таки убил! – похолодел Берсенев. – И,наверное, какая-нибудь ужасная рана. В лицо… может быть, в глаз!»

Его передернуло от ужаса; кое-как заставил свои деревянныеноги передвигаться быстрее.

Тяжело подбежал, навис над головами секундантов – и вдругзамер, как они, потом так же отпрянул – и тоже помянул Господа.

Этот человек, лежавший на тропе, неловко подогнув ногу иразбросав руки, в одной из которых был пистолет… он не был Софокловым! Весь вчерном, в высоких «веллингтоновских» сапогах и мягкой «калабрезе»,нахлобученной так глубоко, что повисшие поля прикрывали пол-лица, он был одетиначе и выглядел иначе!

– Кто это? Кого вы пристрелили, милостивый государь? –отрывистым, неприязненным тоном спросил секундант Софоклова. – Это убийство,знаете ли, чистейшей воды…

Не слушая, Берсенев распахнул просторный черный сюртуклежащего, да так и ахнул, увидев, что правое плечо все залито красным. Но нетолько это поразило его в самое сердце. Набухшая кровью белая рубаха ощутимовздымалась на груди!

– Женщина? – изумленно прошептал секундант.

– Неужели?..

Внезапно Станислав Белыш, издав какое-то неразборчивоевосклицание, схватился за шляпу, рванул – и… и тонкие русые волосы хлынулимягкой волной. Станислав сдвинул их дрожащей рукою – открылось нахмуренноелицо, такое бледное, каких не бывает у живых людей, а только у мертвых… или упризраков.

«Призрак, – подумал Берсенев. – Конечно, это призрак!»

И тут же он услышал чей-то глухой, совершенно незнакомыйголос, отчаянно зовущий:

– Арина! Господи Боже мой! Арина!

«Это я говорю, – с усилием осознал он. – Это мой голос.Странный какой!»

Мысль мелькнула – и исчезла. Он протянул дрожащую руку клюбимому лицу, и вдруг что-то больно рвануло его за плечо.

Оглянулся, тупо уставился на своего секунданта – тожесмертельно бледного, с расширенными, безумными глазами.

– Вы убили мою сестру, милостивый государь! – воскликнулСтанислав срывающимся голосом. – Мою сестру! И позвольте вас спросить, какогочерта вы называете ее Ариной?!

«…Если папа узнает – убьет!» – отрешенно подумала Ирена, и вэтот миг настойчивый рот Игнатия заставил ее чуть разомкнуть губы.

«О Господи! Я целуюсь! Я в самом деле целуюсь!» Ирена едване вскрикнула, однако при всем желании сделать это было затруднительно: мешалигорячие губы Игнатия.

На миг перед мысленным взором промелькнули вытаращенныеглаза Лидочки Константиновой, которая потрясенно слушает снисходительныйрассказ Ирены о том, что, собственно, и есть поцелуй; потом с некоторымсожалением Ирена вспомнила, что Лидочка Константинова отныне – всего лишь теньневозвратимого смольненского прошлого; потом всякие детские глупостиулетучились из головы Ирены, и она подумала, что, пожалуй, надо как-то отвечатьИгнатию, а не стоять столбом. Ведь пока что он целует ее, а слово «целоваться»как-никак предполагает участие двоих…

Но она не знала, что делать. А потому решила повторять всеего действия – ведь повторенье, как известно, мать ученья. Поговорка сияупотреблялась обыкновенно в ином смысле, однако сейчас Ирене было не доказуистических тонкостей.

Игнатий тихо охнул и так крепко прижал Ирену к себе, что онауслышала (а может быть, ей это просто почудилось), как захрустели обручикринолина. «Наверное, эти кошмарные юбки нарочно придумали, чтобы не даватьвлюбленным крепко прижиматься друг к другу!» – сердито решила Ирена.

Дыхание Игнатия сделалось прерывистым; Ирена и самазадыхалась в его крепких объятиях, однако и не помышляла прервать их.

Кровь стучала в висках.

«Я сейчас упаду в обморок! – изумленно подумала она. –Лишусь чувств от страсти! Так вот она какая – страсть!»

Вдруг губы Игнатия, оторвавшись от ее рта, скользнули по шеек изгибу плеча и прижались к нему, точно раскаленное клеймо.

Ирена испуганно вскрикнула, уперлась руками в его грудь, иИгнатий выпустил ее мгновенно, повесил голову, бессильно опустив руки.

– Вы отвергаете меня… – прошелестел чуть слышно.

«Ого! – едва не воскликнула Ирена. – А что было только что?Это называется – отвергать?! Еще чуть-чуть – и мы дошли бы до… до…»

Тут мысли ее бестолково заметались, ибо она не знала, дочего бы они дошли. Наверное, до того самого обряда, который превращает девушкув женщину.

«Она стала женщиной!» – произнесла мысленно Ирена голосомЛидочки Константиновой… И вот она уже идет в своем светло-зеленом платье сбелыми рукавчиками и воротничком по дортуару[1], или встает из-за парты вклассной комнате, или приседает в реверансе на уроке танцевания, а изо всехуглов смотрят на нее девчонки, умирая от любопытства, и шушукаются, почти неразмыкая губ, как исхитрились научиться переговариваться – первейшая из наук! –под неусыпными взорами классных дам: «Она стала женщиной! Сокольская сталаженщиной!»