Послушав однажды очередную проповедь старца, которыйутверждал, что Христос вовсе не был богом, а природа его целиком и полностьючеловеческая, я сдуру брякнула, что это альбигойская ересь. Обалдение на лицахдискутирующих было ложно принято мною за неподдельный интерес, и я увлеченнорассказывала минут пятнадцать о катарах и Крестовом походе против них, опоследней твердыне и прочем, пока не схлопотала от тетки полотенцем. Физическоевоздействие сопровождалось словами «больно умная стала», после чего я былазачислена в стан идеологических врагов, и благословение мое на учебу вобластной центр вышло не очень трогательным, но поспешным.

В институт я поступила, устроилась на работу, потому чтобыла приучена есть трижды в день, и последующие четыре года прошли быстро, беззначительных событий и волнений.

Жила я в общежитии и делила комнату с тремя девчонками изтаких же районных городков, как и моя малая родина. Девчонки мечтали поскореевыйти замуж, мысль вернуться в родные пенаты их откровенно пугала. Мне же, побольшому счету, было все равно, раз мои собственные мечты были неосуществимыкак здесь, так и там, однако в беседах на излюбленную тему я принимала весьмадеятельное участие, слушала откровения подруг, дважды пыталась влюбиться сама идважды с печалью констатировала, что это мне не удалось, то есть те чувства,которые я в реальности испытывала, были далеки от тех, что я к тому моментууспела себе напридумывать. Девчонки критиковали меня за дурной характер,излишнюю разборчивость и предрекали гневливо любовь к какому-нибудь прохвосту,с которым я буду мучиться всю жизнь. Такая перспектива не очень меня пугала,потому что к тому времени я начала опасаться вовсе никогда не влюбиться. Еслиучесть, что все мои мечты были об этой самой любви, мое горе от данногооткрытия не знало границ.

– Ты бесчувственная, – говорила одна подруга.

– Эгоистка, – вторила ей другая.

– Ты расчетлива и коварна, – вступала третья, ивсе вместе дружно заявляли:

– Выйдешь замуж за олигарха, – чем ставили меня втупик.

Олигархи меня волновали мало, являясь существами из другогомира, еще более фантастического, чем тот, в коем обитал возлюбленный моеймечты. Однако, встретив свое двадцатилетие, я начала беспокоиться: в моемвозрасте положено влюбляться, а сердце при взгляде на парней не екает,физиономия не бледнеет и руки предательски не дрожат. Бог знает откуда я этовзяла, но свято верила, что эти три признака свидетельствуют о внезапно нагрянувшейнастоящей любви.

С точки зрения многочисленных подруг и друзей, я былакрасавицей, но сама соглашаться с этим не спешила, вынеся из долгих бесед стеткой убеждение в том, что человек прежде всего красив душой, а моя была засемью печатями. Эгоизм и бесчувственность, в которых я сама уверилась, отнюдьменя не красили, так же, как старые кроссовки, в которых я ходила зимой илетом, всесезонная куртка на рыбьем меху и две пары джинсов сомнительногопроисхождения. В общем, с моей точки зрения, я мало походила как наромантическую красавицу, так и на глянцевых див со страниц журналов, ипосоветовала себе скоренько найти какой-то смысл в существовании, раз уж слюбовью ничего не выходит.

Смысл в руки не давался. Сдав летнюю сессию, я отправилась ктетке в родной Усольск, потому что летом в общагу заселялись абитуриенты, аболее податься мне было некуда.

Тетка встретила меня ласково, святой старец отсутствовал. Яочень удивилась, не обнаружив его возле окна, и даже испугалась, не случилосьли с ним чего худого; тетка делала вид, что его здесь вовсе не было, и этозаинтересовало меня. Через пару дней соседка донесла, что старец, утомившисьбогословскими беседами, сбежал от Любы и теперь живет с Тамаркой Рогозиной,разбитной девахой лет тридцати, и помогает ей торговать на рынке. Тетка предалаего анафеме и с прежним пылом мечтала о монастырской жизни.

– Тебе надо выйти замуж, – со вздохом сказала мнеона. – Не то будешь, как я, одна весь век вековать. Хорошо хоть мне матьтебя подсунула, а то и похоронить бы меня некому было.

Я заверила тетку, что непременно ее похороню, как только онабудет к этому готова.

Весь следующий месяц в нашу квартиру вереницей шли женихи.Бог знает откуда их брала тетя Люба, но они неизменно появлялись практическикаждые три дня, чинно пили чай на кухне и взирали на потенциальную невесту ссомнением. Тетка меня, в отличие от других, красавицей не считала. А жениховподбирала по принципу «лишь бы человек был хороший». Хороший человек, с ееточки зрения, – непьющий или пьющий умеренно, таких в нашем городенабралось не так много, и по истечении месяца кухня начала пустовать, что теткуочень огорчало.

– Неужто никто не понравился? – вздыхала она.

Я качала головой.

– А Коля, Анны Михайловны сынок?

Сынку Анны Михайловны было лет тридцать пять, и на смотриныон пришел вместе с мамашей. Та, взглянув на меня, сказала:

– А чего худющая такая?

– Да она не ест ничего, – запричитала тетка,косясь в мою сторону, то ли оправдываясь, то ли давая понять, что в новой семьея никого не объем.

Коля хмыкнул и заявил:

– Кости есть, а мясо нарастет, – чем сразу жезавоевал мою признательность.

Был он невысок, упитан, ходил с золотой цепью на шее и навсех смотрел исподлобья. У них с матерью было два продуктовых магазина, и поместным меркам они считались олигархами.

Выпив чаю, мамаша отбыла, еще раз хмуро взглянув на меня,сынок, задержавшись у дверей, сказал сурово:

– Ну, что, вечером куда-нибудь выползем?

Я выдала свою лучшую улыбку и шепнула ему в ухо:

– Иди в жопу.

После чего он поспешно удалился, бормоча под нос что-тонепристойное. Это был последний претендент на мою руку. У тетки началасьзатяжная депрессия, а у меня спокойная жизнь, которую ничто не нарушало.Временами тетя Люба, правда, жаловалась:

– Это все из-за твоего имени, – выдвинула онаочередную версию моей неудачно складывающейся личной жизни. – Имянакладывает отпечаток на судьбу человека. Чего ты ухмыляешься? Это известныйфакт, я в журнале прочитала. Поэтому раньше детей называли по имени святого, вчей день они родились. А твоя мамаша чего натворила? Назвала тебя дурацкимименем, которого ни в каких святцах не сыщешь. Не удивлюсь, если онокакое-нибудь языческое или нет такого вовсе, и эта вертихвостка его самапридумала.

Мама назвала меня Селиной, и это был ее единственный вклад вдело моего воспитания. Тетка предпочитала звать меня Нюсей, и я долгое времясчитала, что это и есть мое имя, пока в детском саду мне не открыли глаза нато, что я заблуждаюсь.