— Здравствуйте, кого не видел, — сказал Феклушин, небрежно швырнув на свой стол тонкую коричневую папку.

— Здравствуйте, — с достоинством вторил ему Кусков.

Все, кроме Шориной, кивнули в ответ на приветствия, продолжая заниматься каждый своим делом.

Кусков вынул из пачки сигарету и принялся тщательно ее разминать. Казалось, что кроме этой сигареты для него ничего в этом мире не существует

— Здравствуй-здравствуй, дорогой, — ответила Шорина после некоторой паузы. — Ну и опозорил же ты меня вчера! До сих пор не могу в себя прийти!

Кусков вопросительно посмотрел на Шорину.

— Я? Вчера? Помилуйте, Элеонора Спиридоновна, вчера было воскресенье, и мы с Вами вообще не виделись. Как я мог Вас опозорить — ума не приложу.

Он говорил как всегда медленно, почти речитативом, и улыбался от уха до уха во всю полноту щек.

— Ладно, не прикидывайся. Как будто и вправду ни о чем не догадываешься! — зло улыбаясь, ответила Шорина.

— Ей-Богу, сном-духом ничего не ведаю. Да Вы скажите прямо, Вы же знаете — догадываться я не умею. Хоть убейте, никак не вкурю, чем таким я мог Вас опозорить?

— Да? А своим хамским ответом по телефону? Когда тебе из цирка позвонили, с представления Эмиля Кио!

— Что? Из цирка? Так это звонили Вы? С представления Кио? — глаза его округлились, и он захохотал. — Хо-хо-хо-хо! Ой! Хо-хо-хо-хо! Хо-хо-хо-хо!..

— Да, представь себе. Тебя слушали все зрители, дорогой мой, в том числе дети. Кстати, и наши дети тоже, — возмущалась Шорина.

— Да что Вы, Элеонора Спиридоновна! Хо-хо-хо-хо! Ой, не могу! Хо-хо-хо-хо! Но я же не знал, ей-Богу не знал! Хо-хо-хо-хо!..

— Я вот думаю, как это ты, интеллигентный парень, сын интеллигентнейших родителей, мог себе позволить такое хамство? — не унималась Шорина.

А Кусков все хохотал. Лицо его стало красным, как помидор. Он выронил на пол сигарету, с трудом наклонившись, поднял ее и, не переставая хохотать, бросил в урну. Я и Сойкина также расхохотались. Краус продолжала делать вид, что ничего не замечает, а Шорина метала во все стороны гневные взгляды, словно молнии. Феклушин тоже смеялся за компанию. Он недоумевающее смотрел на все происходящее, терпеливо ожидая развязки; хотя я зал, что он весь сгорает от любопытства.

Наконец Кусков начал успокаиваться. Он снял очки, достал носовой платок и утер слезы. Спрятав платок, он вынул кусочек желто-коричневой замши и, протирая им очки, посмотрел на Шорину.

— Понимаете, Элеонора Спиридоновна, я как раз в это время прилег вздремнуть. Слышу — что-то мне мешает спать. Прислушался — телефонный звонок. Ну, ответил. Спрашивают меня. По имени и отчеству. Потом начинают голову морочить. Я понял, что кто-то балуется. Ну, думаю, нужно ответить так, чтоб ему расхотелось, причем надолго, — его полное лицо расплылось в добродушной улыбке. — Вот я и ответил. Еще интеллигентно, между прочим. Мог бы и покрепче. Но это был ведь не Ваш голос, Элеонора Спиридоновна. Мужской. Верно?

— Не хватало еще, чтобы ты мне так ответил! Вышел какой-то приезжий парень, Кио попросил чей-нибудь номер, я дала твой. Я же не думала, что ты такой хам.

Кусков достал новую сигарету, и Феклушин протянул ему зажигалку.

— А что, что ты ему сказал? — спросил, наконец, любопытный Феклушин с задорной улыбкой на румяном лице.

— Пойдем в курилку, там я тебе и расскажу, — с серьезным видом ответил Кусков, отворяя дверь.

Юлий Гарбузов

29 сентября 2005 года, четверг

Харьков, Украина

27. Пистолет и школа (Не закончено)

Мать нашла кортик. Учинила допрос. Потом выбросила его в дворовой туалет. Немецкие пластинки побила молотком и выбросила из страха, что на них были записаны немецкие военные марши и гимн Третьего рейха. Пистолет не нашла.

Я принес пистолет в школу. Хвастался перед ребятней. Увидела Наташа Казанская:

— Сейчас же отдай директрисе!

— Еще чего!

— Не отдашь — я скажу. Так до несчастья недалеко. Понял?

Директор вызвала меня и потребовала отдать ей. Я сказал, что у меня нет. Но Наташа стояла на своем:

— Есть! Я сама видела!

На выручку пришел Гришка. Он достал из кармана игрушечный пистолет, стреляющий пистонами:

— Вот этот пистолет. Это Гена пошутил, что настоящий!

Но Наташа стояла на своем:

— Нет! У него настоящий. Как у моего папы, что на работе выдали. Так же рамка с патронами в ручку прячется! И клацает по-другому — громко так!

— Да ошиблась она! Другого у нас не было!

Директриса сказала, что если я не отдам, она вызовет милицию. Я не отдал.

Шел урок дарвинизма. Я сидел у окна, выходящего на школьный двор. В середине урока я увидел, что за ворота вышли директриса, завуч и военрук — он же физрук. Потом приехала машина, из которой вышли трое в милицейской форме: двое мужчин и одна женщина. Мы с Гришкой поняли, что это за пистолетом.

Рядом с моей партой была решетка, закрывающая отдушину в полу. Решетка крепилась четырьмя шурупами по краям. Один шуруп прочно сидел на месте, а три других легко вынимались, и решетку можно было легко отвести в сторону. Туда мы прятали папиросы, чтобы не отобрали учителя. Я тут же отодвинул решетку и положил туда пистолет как можно дальше от отверстия.

Пришли милиционеры. Потребовали у меня оружие. Я отдал им Гришкин игрушечный пистолет. Обыскав меня и все мои вещи, они, естественно, ничего не нашли. Тогда они построили девочек лицом к доске, а нас стали обыскивать. Никто ничего не знал. Ребята говорили, что видели только тот самый игрушечный пистолет — больше никакого. Только Наташа стояла на своем.

Тогда они решили, что я передал оружие кому-то из девочек. Построили мальчиков лицом к доске, а женщина милиционер обыскала девочек. Безрезультатно.

Никого не отпуская домой, меня увели в кабинет директора и там начали допрашивать с пристрастием. Сначала говорили, что все будет нормально, что мне ничего не грозит. Но я по опыту знал, что верить взрослым нельзя. Точно так же меня недавно уверяли, что все будет в порядке, если я скажу, кто сунул в розетку короткозамкнутую вилку, чтобы вызвать короткое замыкание и сорвать урок. Я признался, что это сделал я. Меня крепко наказали, а обещание не сдержали. Еще и стыдили — поступок совершил, а снести наказание не хочу.

Потом на глазах у директрисы и завуча меня начали пытать — сжимали изогнутые пальцы, били «под дых» со словами:

— Лучше говори, а то бить начнем.

Это, мол, не битье, а только разговор. Я нарочито громко кричал, но стоял на своем.