москалей не волновало, и этих четверых выволокли из зала. Тучный Солтык, с багровым лицом, на грани апоплексического удара, пытался сопротивляться и в конце концов ухватился за какой-то предмет мебели, но его одолели. И можешь себе представить – все это при попустительстве остальных, черт бы их, трусов, побрал!

– А что с этими послами сделали? В тюрьму посадили? – спрашивает Моливда.

– Если бы просто в тюрьму! – восклицает полковник, теперь уже полностью повернувшись к брату. – Прямо с Сейма в Сибирь отправили, а король даже пальцем не пошевелил!

Оба на мгновение умолкают, потому что карета въезжает в какой-то городок и колеса начинают постукивать по булыжникам.

– Почему же они так настаивают на том, чтобы не давать никаких прав иноверцам? – спрашивает Моливда, когда колеса снова катятся по мягкой, грязной колее.

– Как это – почему? – Этот вопрос брату Моливды непонятен. Ведь нет никаких сомнений, что спасение может исходить только от Святой католической церкви. Желать милости для лютеран, евреев или ариан – бесовщина чистой воды. И почему Россия вмешивается в наши дела?

– Что ты такое говоришь? – Моливда не находит слов. – Куда бы ни ступила моя нога, – говорит он, – я видел, что Бог, может, и один, но путей веры в него множество, бесконечное количество… В самых разных сапогах можно идти к Богу…

– Об этом ты лучше молчи, – с упреком замечает брат. – Это большое пятно на твоей чести. Хорошо, что твое недостойное прошлое уже практически забыто. – Он складывает губы так, будто собирается сплюнуть.

До самой Варшавы они почти не разговаривают.

Брат устраивает Моливду в своей старой запущенной холостяцкой квартире на улице Солец и велит взять себя в руки, чтобы как можно быстрее приступить к новым обязанностям.

Новую жизнь Моливда начинает с бритья. Правя бритву, он смотрит в окно: на улице собирается беспокойная толпа. Все возмущены. Жесты становятся все более размашистыми, слова взлетают высоко: Бог, Речь Посполитая, Жертва, Смерть, Честь, Сердце… Они произносятся с придыханием. Вечером с улицы доносятся монотонные молитвы, выговариваемые усталыми, отчаявшимися голосами, или громкие крики.

Прежде всего Моливде поручают составить и перевести письма, которые королевские дипломаты разошлют по всей Европе. Пишет и переписывает он бездумно. И переводит бездумно. Взирает на всю эту суету, словно перед ним кукольный театр. А пьеса – об искусстве торговаться. О мире-ярмарке. Люди вкладывают деньги в товары, в материю разного рода и во все ее разновидности – имущество, власть, которая принесет благосостояние и придаст уверенности в себе, плотские радости, ценные предметы, которые, если не считать их стоимости, совершенно бесполезны, в еду и напитки, в совокупление. То есть в то, что простые люди именуют жизнью. И все этого жаждут, от крестьянина до короля. За высокими словами и идеей самопожертвования неизменно маячит теплая комната и щедро накрытый стол. Моливде кажется, что епископ Солтык, уже названный героем из героев, – своего рода Герострат, подбросивший дров в огонь ради славы, потому что его поступок, якобы героический, не послужил никакой цели, не принес никакой пользы общему делу. И Моливде непонятно это фанатичное сопротивление требованиям России по вопросу иноверцев. Что бы царица Екатерина ни сказала, все априори трактуется как посягательство на Речь Посполитую, а ведь не нужно обладать особой прозорливостью, чтобы понимать: права, предоставляемые другим вероисповеданиям, соответствуют духу времени, помимо черного и белого существует еще и серое, причем в гораздо больших количествах. В королевской канцелярии многие думают так же, как Моливда.

Ris Zew Samatow (3)

Возвращаясь домой, он разглядывает проституток, которые даже в эти беспокойные времена не оставляют свои посты на улице Длуга, и задается вопросом, что же это такое – жизнь.

И хотя проститутки ответа на этот вопрос не дают, Моливда часто пользуется их услугами, потому что с тех пор, как он покинул монастырь, панически боится оставаться один.

О блуждающих пещерах

Если выйти из города и отправиться на юго-восток, дорога сначала ведет через густой лес, где кроме деревьев растут белые камни. Они растут медленно, но со временем, когда земля состарится, полностью выберутся на поверхность, почва больше не понадобится, потому что не будет человека, останутся только белые скалы, и тогда выяснится, что это кости земли.

Видно, что сразу за городом земля становится другой: темно-серая, шероховатая и состоит из мелких легких камешков, будто смолотых на мельнице косточек. Здесь растут сосны и высокий коровяк, отваром которого крестьянки промывают волосы, чтобы стали светлее. Под ногами скрипит сухая трава.

Сразу за лесом начинаются холмы со множеством белых скал, из которых вырастают руины замка. Когда они видят его впервые, всем одновременно приходит в голову мысль, что он возведен не человеческой рукой, но вылеплен той самой силой, той самой рукой, что воздвигла скалы. Он похож на крепость балакабен, тех безножек, подземных богачей, которых упоминают в священных книгах мудрецы. Да, это, должно быть, их владения, как и вся территория вокруг Ченстоховы – диковинная, скалистая, с массой тайных переходов и укрытий.

Ездра, симпатизирующий им ченстоховский еврей, у которого они закупают провизию, приберег самое большое откровение напоследок. Пещера.

– Ну как? – торжествующе спрашивает Ездра, улыбаясь и обнажая коричневые от табака зубы.

Вход в пещеру скрыт в кустах, которыми порос склон холма. Ездра приглашает их внутрь, словно это его резиденция, но они только суют в отверстие головы; все равно ничего не видно. Ездра достает откуда-то факел, высекает огонь. Через несколько шагов отверстие за спиной исчезает, и свет факела обнажает нутро пещеры: влажные стены, странные, красивые, блестящие, словно сделанные из неизвестной человеку руды – гладкого минерала, застывшего в капли и сосульки, чудесной скалы красивого рыжеватого оттенка, с прожилками другого цвета, белыми и серыми. И чем дальше они углубляются, тем более живым кажется это нутро, точно они проникли в чужое брюхо, точно блуждают по кишечнику, желудку и почкам. Звуки их шагов эхом отражаются от стен, нарастают, как гром, и возвращаются – раздробленные. Внезапно откуда-то прилетает порыв ветра и тушит тусклый факел; их окутывает мрак.

– Эль-Шаддай, – вдруг шепчет Яковский.

Они замирают, и теперь слышно их неуверенное, неглубокое дыхание, шум крови в жилах, биение сердца. Слышно, как подают голос кишки Нахмана Яковского, слышно, как сглатывает Ездра. Тишина такая густая, что они кожей чувствуют ее холодное, скользкое прикосновение. Да, Бог, несомненно, здесь.

Звежховская, которая как-то естественно взяла на себя руководство всей братией, рассеянной по домикам Ченстоховы, готовит для настоятеля щедрый дар – серебряные подсвечники и хрустальную люстру,