столе письма и видит, что он занят тем, что парит опухшие ноги в бадье. Сидит сгорбившись – похоже, задремал, голова опустилась на грудь; кажется, ксендз похрапывает. О, Ента знает, что ванна для ног не поможет.

Последнее письмо отец Хмелёвский уже не в силах прочесть, и оно, нераспечатанное, которую неделю лежит на столе среди прочих бумаг. Ксендз Бенедикт Хмелёвский, рогатинский каноник, умирает от воспаления легких после того как, беспечно повинуясь нетерпеливому желанию, вышел в сад на восходе солнца. Преемник Рошко, Изидор, парень молодой и невежественный, и экономка Ксения вызвали врача только на следующий день – впрочем, дороги развезло и проехать было бы нелегко. Умирал ксендз спокойно, температура перед смертью упала настолько, что он исповедался и принял последнее помазание. На столе еще долго лежала открытая книга, из которой отец Хмелёвский перевел несколько строк, проиллюстрированных ужасающей гравюрой; перевод написан его рукой.

Ris 680.Taniec smierci

Преемник ксендза Бенедикта, поселившись в плебании в Фирлеюве, провел целый вечер, разбирая бумаги своего предшественника и готовя их к отправке в курию. Открыл он и письмо от Дружбацкой – не зная, кем является эта женщина. И был поражен, что ксендз переписывался с женщинами: обнаружилась целая коробка писем, сложенных аккуратной стопкой, по датам, и переложенных засушенными цветами – вероятно, чтобы моль не завелась. Новый ксендз не знал, что делать с этой корреспонденцией, поскольку присовокупить ее к книгам, которые ему приказали упаковать и отправить в епископство во Львов, он почему-то не осмелился. Некоторое время держал коробку рядом с кроватью, с удовольствием почитывая эти послания, потом забыл о них, а коробку случайно задвинули под кровать; там она и стояла, в сырой спальне плебании, пока письма не сгнили и мыши не устроили себе в них гнездо.

В своем последнем письме Дружбацкая писала еще, что хуже всего два вопроса: «почему?» и «с какой целью?».

И все же я не могу удержаться и не задавать их. И отвечаю себе, что Бог хочет нас, сотворенных и грешащих посредством творения, покарать именно через творение. А сам умывает руки, дабы не утратить в наших глазах свою доброту. Он ищет природные способы истребить нас опосредованно, через нечто естественное, чтобы удар оказался легче, нежели если бы он сам нас поразил, поскольку это оказалось бы для нас непостижимо.

Ведь Бог мог Неемана исцелить одним словом, но велел ему пойти искупаться в реке Иордан. Он мог исцелить слепого своей бесконечной любовью, но смешал слюну с грязью и положил ему на глаза. Он мог бы каждого исцелить в мгновение ока, а сам создал аптеку, медиков, лекарственные травы. Его мир – величайшее диво.

О возвращении Моливды к жизни

Моливда похудел и, в сущности, нисколько не напоминает себя, каким он был несколько лет назад. Лицо гладко выбрито, тонзуры нет, но волосы острижены коротко, ежиком. Помолодел. Его старшего брата, военного в отставке, этот монастырь как-то смущает. Он не очень понимает, что произошло с Антонием, да еще на старости лет. В Варшаве поговаривают, будто Моливда без памяти и без взаимности влюбился в замужнюю женщину, а та, позволив ему за собой ухаживать, ввела в заблуждение, создав иллюзию близости. Моливда потерял голову, а возлюбленная вскоре его бросила. Брат этого не понимает, не хочет верить в подобные истории, он бы еще понял, если бы речь шла о чести, о предательстве – но о любви? Он смотрит на брата подозрительно. Может, дело все-таки в чем-то другом? Может, кто-то его сглазил, ведь с примасом все так удачно складывалось.

– Я уже хорошо себя чувствую. Не смотри на меня так, брат, – говорит Моливда и через голову снимает рясу.

Перед монастырем ждет экипаж, а в нем одежда для Антония Коссаковского по прозвищу Моливда, обычная: брюки, рубашка, польский жупан и скромный темный контуш, к нему темный пояс, без претензий. Настоятелю он предложил поддержать монастырь золотом, но тот, похоже, немного разочарован, потому что Моливда-Коссаковский выглядел почти святым – целыми днями и ночами молился, лежал крестом в капелле и не отходил от особенно полюбившейся ему иконы Ченстоховской Божьей Матери Королевы мира. С монахами в беседу вступал редко, в монастырских трудах участие принимать не хотел, ему было трудно приспособиться к здешнему образу жизни. Сейчас он идет впереди брата-полковника, держится поближе к стене, рука скользит по кирпичам, босые ноги в сандалиях раздражают того, мужчина должен быть обут, желательно в высокие сапоги, военные. Голые ноги бывают у крестьян, у евреев.

– Я задействовал все свои связи, чтобы устроить тебя в королевскую канцелярию. Тебя поддержал сам примас, и это оказалось решающим. Обо всем прочем тебе напоминать не станут. Тебе очень повезло, Антоний. Они весьма рассчитывают на твое знание языков… Благодарности я от тебя никакой не жду, делаю это ради покоя души нашей светлой памяти матери.

Когда экипаж трогается, Антоний вдруг целует брату руку и начинает рыдать. Полковник смущенно ворчит. Ему бы хотелось, чтобы возвращение Антония происходило по-мужски и достойно, по-шляхетски. Своего младшего брата он мысленно называет неудачником. Что заставило его уйти в монастырь, когда в стране столько бед? Откуда эти приступы меланхолии, когда Польша, управляемая молодым, легкомысленным королем, все больше попадает в зависимость от императрицы?

– Ты ничего не знаешь, брат, потому что укрылся за монастырскими стенами, в то время как отчизна в опасности, – укоризненно замечает брат и брезгливо отворачивается, устремляя взгляд в окошко.

А потом говорит, обращаясь словно бы не к Антонию, а к пейзажу за окном:

– Во время Сейма приспешники посла императрицы стащили со скамей четырех представителей Речи Посполитой, словно каких-нибудь юнцов. С ними обращались как с простолюдинами… И как ты думаешь, голубчик, за что? За протест против реформ в пользу иноверцев, которые нам тут пытаются навязать.

Он снова испытывает то праведное возмущение, которое ощутил, когда узнал об этом варварстве; и снова обращается к своему заплаканному брату, который тем временем утирает рукавом слезы:

– А они отказывались и кричали, и вышел большой скандал, потому что часть послов пыталась взять их сторону, и тогда…

– А ты не знаешь, что это за храбрецы такие? – прерывает его Моливда, который, похоже, начинает приходить в себя.

Полковник явно рад, что брат хоть на что-то реагирует, и оживленно отвечает:

– А как же! Залуский, Солтык и два Ржевуских. Остальные собравшиеся, когда увидели русских солдат, появившихся с ружьями на изготовку, только кричали: «Позор, позор, святой сейм нарушен!», но это