моду: теперь многие начинают советоваться с Яковом как мудрецом – может, еврейским, а может, и нет, каким-то неопределенным пророком, таинственности которому добавляет факт заточения в столь странном месте. Этот капитан, небольшого роста, светловолосый, обаятельный, любезный, очень доверчиво спрашивает Якова, что ему делать, ибо он молод и боится смерти. Они сидят на камнях, склонившись друг к другу, с северной стороны угловой башни, где солдаты обычно мочатся на стену.

– Скажите, бежать ли мне в Варшаву, откуда я родом, и таким образом стать дезертиром и трусом или же сражаться на благо отчизны и погибнуть за нее?

Совет Якова очень конкретен. Офицеру следует отправиться на рынок в Ченстохове и купить мелкие ценные вещи – часы, кольца: поскольку сейчас война, ему отдадут по дешевке. И хранить на случай каких-нибудь неприятностей.

– Война – это смесь ярмарки и ночного кошмара, – говорит ему Яков Франк. – Не скупись, откупайся от передовой, доплачивай, чтобы кормили получше, не рискуй – глядишь, и выкупишь себя у смерти. Нет в том никакого героизма – дать себя убить.

Он хлопает молодого офицера по плечу, а тот на мгновение зарывается лицом в воротник Якова.

– Мне так страшно.

О кончине госпожи Ханы в феврале 1770 года и месте ее вечного упокоения

– Я считаю это эксцентричностью, – говорит настоятель. – Не смею возражать в том, что касается этого вопроса, ведь заключенный не наш, а Святой церкви. Поскольку женщина крещена, я бы посоветовал добиться для нее места на городском кладбище – здесь мы светских не хороним.

Настоятель смотрит в окно и видит, как перед часовней упражняются в искусстве владения саблей немолодые конфедераты. Монастырь теперь больше напоминает гарнизон. Яковский, как обычно, кладет на стол большой кошель.

Тело Ханы уже второй день лежит в комнате у подножия башни. Всем кажется, что время течет еле-еле; в эти дни никто не знает покоя, памятуя, что земля еще не приняла Госпожу. Яковский не первый раз приходит к настоятелю с просьбой дать разрешение похоронить умершую в пещере, как это делали раньше, и не однажды: например, когда умер маленький Яков. Но Хана – не дитя и не какой-нибудь обычный неофит. Это ведь жена Якова Франка.

Хана умерла от горя. В конце прошлого года она родила девочку, которую назвали Юзефа Франциска. Ребенок умер сразу после крещения. Сначала Хана теряла силы из-за непонятного кровотечения, которое все продолжалось и так и не прекратилось. Затем прибавились жар и болезненный отек суставов. Ухаживавшая за ней Звежховская сказала, что это от холода, которым тянет от камней. От этого холода не спасали присланные из Варшавы пуховые одеяла. Вездесущая влага. Суставы так опухли, что Хана под конец вообще не могла двигаться. Потом умер маленький Яков. Детей похоронили в пещере, без ксендза, тайно, но после этих двух смертей Хана уже не оправилась. Яков велел Воловскому увезти Авачу в Варшаву, а больную Хану выносить в город, на солнце. Только там делалось очевидно, насколько она бледна и истощена. Ее кожа, всегда светло-оливковая, стала серой, казалось, она покрыта слоем пепла. Какое-то время помогал отвар ивовой коры, за которой девочки ходили на близлежащие поля. Ива растет там на межах, ровными рядами. Светлые веточки торчат из скрюченных кряжистых стволов. «До чего же уродливое дерево эта ива, – говорила Хана, – растопыренная, встрепанная, словно одряхлевшая увечная женщина». И все же это уродливое растение некоторое время ей помогало. Женщины отрезали веточки и снимали с них кору. Дома кору кипятили в воде, а отвар давали пить больной. Пытался лечить Хану один из отцов-паулинов, натирая ее водкой с медом, но и его метод не помог.

Сейчас холодно и сыро. Земля пахнет тревожно – могилой. С полей под Ченстоховой виден далекий горизонт, будто единственная струна между небом и землей, на которой ветер вновь и вновь извлекает один и тот же однообразный, мрачный звук.

Никто не осмеливается заглянуть к Якову. Все толпятся на лестнице, бледные, губы – как темные линии, под глазами синяки от постоянных бдений, со вчерашнего дня никто ничего не ел, горшки холодные, даже дети притихли. Яковский прижимается щекой к стене этой проклятой башни. Кто-то из женщин толкает его, он прикладывает руки ко лбу и начинает молиться, к нему тут же присоединяются остальные. Нахману кажется, что даже если небесный свод тоже сделан из этого шероховатого, мокрого камня, то его молитва все же сумеет пробиться сквозь него – слово за словом. Сначала они читают «Отче наш», потом поют «Игадель».

Все глаза устремлены на него, на Нахмана – Петра Яковского; они знают, что только ему Господин позволил бы войти. И Яковский приоткрывает тяжелую дверь на старых петлях. Он чувствует, как сзади напирают, хотят увидеть, чтó там внутри. Наверное, ждут чуда, надеются увидеть Господина в белых одеждах, парящего над землей с Госпожой в объятиях, живой и радостной. Яковский подавляет вздох, грозящий перейти в рыдания, но знает, что должен взять себя в руки, поскольку, что бы он ни сделал сейчас, остальные последуют его примеру. Он проскальзывает в узкую щель и тут же прикрывает за собой дверь. Свечи давно уже погасли, горит только одна громница. Госпожа лежит в той же позе, в которой умерла; она не воскресла, ничего не изменилось, разве что теперь уже не осталось сомнений: это труп. Челюсть отвалилась, открыв рот, веки полуприкрыты, и отблески света мерцают на скользкой поверхности глаза, кожа Госпожи посерела, потемнела.

Рядом лежит Яков – обнаженный, словно бы исхудавший, угловатый, тоже темный, хотя волосы на его теле полностью поседели и стоят торчком, как у собаки, глаза запали. Худые бедра касаются тела Ханы, рука лежит на ее груди, словно Яков обнимает жену. Яковскому приходит в голову, что и он, Яков, тоже умер, его вдруг бросает в жар, он падает на колени перед кроватью, не чувствует, как ударяется о каменный пол, и уже не может сдержать рыданий.

– Ты правда верил, что мы не умрем? – спрашивает его Яков, поднимаясь от тела жены. Он смотрит на Нахмана, в темных глазах не отражается пламя свечи, они напоминают вход в пещеру. Вопрос, на который Яковский не отвечает, звучит иронически и провокационно. Яковский берет себя в руки, достает из сундука свежую рубаху и шерстяную турецкую тунику и начинает одевать Якова.

Процессия выходит за стены монастыря на следующий день перед рассветом. Около полудня они уже в пещере Махпела. Двое Воловских, Павловский и Матушевский с трудом вносят гроб в пещеру.

ПОСКРЁБКИ.