Я напишу о смерти.

Сначала скончался старший сын, семилетний Яков, любимец отца, которого он готовил себе в преемники. Это был конец ноября, уже выпал снег. В монастыре, превратившемся в настоящую крепость, царили холод и нищета. В это время в Ченстохове уже был новый комендант, Казимеж Пулаский, и, так как он поддерживал с Яковом добрые отношения и они часто разговаривали, мальчика разрешили похоронить в пещере. У нас там уже был небольшой склеп, вдали от чужих кладбищ, всех наших там хоронили, о чем мы особо не распространялись. Мы присвоили эту пещеру, отобрали у летучих мышей и слепых ящериц, поскольку она, как выяснил Яков, пришла к нам из земли Израиля. И поскольку там покоились Адам и Ева, Авраам и Сарра, а также Патриархи, мы тоже стали хоронить в ней наших умерших. Первым был реб Эли, наш казначей, потом дети Якова и, наконец, Ханеле. Если и имелось у нас в Польше нечто ценное, то только эта пещера, мы спрятали в ней все свои сокровища, потому что она была и есть дверь в лучшие миры, где нас уже ждали.

Это были плохие дни, и ничто не может оправдать их перед Богом. Осенью 1769 года конфедераты Пулаского принялись охотиться на Авачу. Не помогало даже то, что сам командир объявил: это дочь еврейского волшебника и лучше оставить ее в покое. Красота девушки привлекала всех. Однажды Авачу увидели несколько высокопоставленных офицеров и попросили у Якова разрешения встретиться с его дочерью. Потом один из них сказал, что она настолько красива, что могла бы быть Божьей Матерью, это Якову очень понравилось. Однако обычно он прятал Авачу в башне, а когда солдаты пили, запрещал ей выходить даже по нужде. Но злой дух вселился в этих солдат Конфедерации – разношерстного сборища, зачастую тяготившегося бездельем или разгоряченного алкоголем, который контрабандой доставляли в крепость из города. Потому что как только Авача выходила, тут же кто-нибудь появлялся и заговаривал с ней, и порой это было неприятное зрелище: когда несколько мужчин обступали женщину, молодую и красивую. Она сама была удивлена интересом, который вызвала, этой смесью восхищения и враждебной похоти. Несколько раз дело не ограничивалось свистками и болтовней – было такое ощущение, что всему гарнизону больше нечем заняться, кроме как охотой на девушку. Не помогало вмешательство самого пана Пулаского, который категорически запретил приставать к Еве, дочери Франка. Солдаты, лишенные возможности заниматься своим обычным делом, вынужденные ждать неизвестно чего, превращаются в тупую и буйную толпу. Я бы предпочел не писать и не говорить об этом, но стремление к правде обязывает, и я лишь упомяну, что в конце концов, когда это случилось, Яков отправил Авачу со мной и Воловским в Варшаву, откуда она вернулась только после смерти матери и оставалась с отцом до конца. И той ночью, когда на нее напали, ей приснился сон, в котором какой-то немец в белых одеждах освобождает ее из башни. В этом сне ей было сказано, что это Император.

Годы осады были трудным испытанием для меня и для всех нас. Благодарение судьбе, я, будучи гонцом, часто курсировал между столицей и Ченстоховой и поэтому чувствовал себя менее угнетенным, чем Яков, которому, после долгих лет относительной свободы, нынешнее заключение сильно докучало. Почти все наши поспешно покинули снятые комнаты и вернулись в Варшаву, зная, что здесь готовится осада. Велюнское предместье опустело. С Господином остались только Ян Воловский и Матеуш Матушевский.

Яков после смерти Ханы заболел, и, честно скажу, я думал, что это конец. Я тогда очень удивлялся, почему Иов говорил: «И я во плоти моей узрю Бога»; эта строка из Книги Иова всегда не давала мне покоя. Ибо, поскольку тело человека не долговечно и не совершенно, тот, кто создал его, должно быть, сам был слаб и несчастен. Это имел в виду Иов. Так я думал, и наступившие времена подтвердили, что я был прав.

Поэтому мы вместе с Воловским и Матушевским послали в Варшаву за Марианной, а затем за женой Игнация, чтобы Яков мог сосать их грудь. Это всегда ему помогало. Так что у меня перед глазами до сих пор стоит эта картина: во время русской осады, когда грохотали пушки и рушились стены крепости, а обстреливаемая земля содрогалась и люди падали, точно мухи, Господин в своей темнице, в комнате у башни, сосет женскую грудь и таким образом латает жалкий дырявый мир.

Летом 1772 года защищать уже стало нечего. Ченстохова была разграблена, люди истощены и голодны, монастырь при последнем издыхании, не хватало воды и пищи. Нашего коменданта Пулаского обвинили в заговоре против короля и заставили сдать крепость русским войскам. Не помогли молитвы в день Матери Божьей Королевы Польши 15 августа. Братья лежали крестом на грязном полу и ждали чуда. Вечером, после мессы, на стены вывесили белые флаги, и мы помогали братьям прятать ценные иконы и дары, а самую священную икону подменили копией. Русские вошли через несколько дней и приказали запереть монахов в трапезной; на протяжении нескольких дней оттуда доносились их молитвы и гимны. Настоятель был в отчаянии: впервые за всю историю монастырь оказался в чужих руках, вероятно, близится конец света.

Русские жгли во дворе огромные костры и пили монастырское вино, а что не смогли выпить, то вылили на камни, так что те покраснели, как от крови. Они разграбили библиотеку и сокровищницу, уничтожили пороховой склад и множество оружия. Взорвали ворота. Со стен монастыря виден был дым – горели сожженные ими окрестные деревни.

Но Якова, к моему удивлению, эта ситуация вовсе не угнетала. Напротив – хаос придал ему сил. Военная неразбериха его возбуждала. Он выходил к москалям и говорил с ними, и они боялись его, потому что смерть Ханы сильно изменила Якова: теперь он был худ, под глазами синяки, черты лица заострились, а волосы поседели. Тот, кто давно его не видел, мог бы сказать, что это другой человек. Может, безумец? Одержимый? Правда и то, что он ходатайствовал перед москалями за отцов-паулинов, и их освободили из заточения в трапезной.

Через несколько дней в монастыре появился генерал Бибиков[190]. Он подъехал верхом прямо к порогу капеллы и, не слезая с лошади, заверил настоятеля, что под властью русских им ничего не грозит. В тот же вечер мы с Яковом пошли просить русского генерала об освобождении узника – в виде исключения. Я думал, что мне придется переводить на русский, но они говорили по-немецки. Бибиков