Ris 722. Portret Pana

Ris 770. Ewa Frank miniatura

Когда офицер наконец отдает им паспорта и карета отправляется в путь, девушка высовывается, оглядывается на дорогу и понимает, что раз и навсегда покидает Польшу, что никогда сюда не вернется. Польшей для нее станет ясногорское заточение; ей было восемь лет, когда она впервые увидела ее – офицерскую комнату, вечно холодную, плохо протопленную. Польша – это также поездки в Варшаву, в семью Воловских, где девочка поспешно училась играть на фортепиано, а учитель бил ее деревянной линейкой по рукам. Еще она запомнит внезапную смерть матери – точно удар в грудь. Она знает, что никогда не поедет по этой дороге обратно. Тракт, обсаженный тополями и освещаемый неверным мартовским солнцем, превращается в воспоминание.

– Вам, панна Эва, вероятно, жаль офицерской комнаты, и по Роху небось скучаете… – иронизирует Матушевский, глядя на ее печальное лицо.

Все в карете хихикают, кроме отца. По выражению его лица нельзя сказать, о чем он думает. Яков обнимает дочь и прячет ее голову под пальто, словно щенка. Эве удается скрыть текущие ручьем слезы.

Они приезжают под Брюнн вечером 23 марта 1773 года и снимают комнаты в гостинице Zum blauen Löwen[194], но свободны всего две, так что им тесновато. Компания Forisch и Fuhrmann укладывается вповалку, прямо на земле, на разбросанном в конюшне сене. У Дембовского под головой сундучок с деньгами и документами. Но, как они узнают на следующий день, чтобы остановиться в городе на более длительный срок, необходимо специальное письмо. Поэтому Яков и Эва велят отвезти их в Проссниц, к родственникам, Добрушкам.

О Добрушках, проссницком семействе

Эва широко открытыми глазами рассматривает одежду местных женщин, их собачек и экипажи. Глядит на ряды виноградников, в это время года голых, на чистые, прибранные к Пасхе садики. А прохожие останавливаются при виде их кареты, высокой шапки отца и ее шубы на волчьем меху. Сильная, костлявая отцовская рука, не ведающая сопротивления, крепко держит дочь за запястье и растягивает совершенно новую перчатку из козлиной кожи. Эве больно, но она не жалуется. Она многое способна вытерпеть.

Дом Добрушки в городе отлично знают, любой прохожий покажет дорогу. Он стоит на рыночной площади, двухэтажный, внизу магазин с большой витриной. Фасад только что отремонтировали, а сейчас какие-то люди кладут перед ним брусчатку. Карета останавливается, ближе подъехать невозможно, и кучер бежит к крыльцу, сообщить хозяевам. Через мгновение занавески в окнах первого этажа раздвигаются, и любопытные глаза старших и младших домочадцев разглядывают гостей.

Они выходят поздороваться. Эва приседает в реверансе перед тетей Шейндел. Та растроганно прижимает ее к себе, и Эва чувствует запах ее платья – легкий, цветочный, словно пудра и ваниль. У Соломона, он же Залман, слезы на глазах. Он очень постарел и едва ходит. Обнимает Якова своими длинными руками, похлопывает по спине. Да, Залман слаб и болен, похудел. Его всегда большой живот опал, на лице появились морщины. Двадцать один год назад на свадьбе в Рогатине он казался вдвое больше. Но Шейндел, его жена, цветет, как яблоня весной. Кто скажет, что эта женщина родила двенадцать детей? У нее по-прежнему хорошая фигура, пышная, с формами. Лишь немного поседевшие густые волосы зачесаны наверх и сколоты черными кружевными заколками, которые придерживают маленький чепчик.

Шейндел, несмотря на демонстрируемую сердечность, смотрит на двоюродного брата недоверчиво: она столько о нем слышала, что не знает, чтó и думать. Жена Залмана не склонна думать о людях хорошо, они слишком часто кажутся ей глупыми и тщеславными. Восхищаясь косами Авачи, заплетенными на польский манер, Шейндел обнимает ее чуть театрально, слишком крепко – она всегда главенствует над женщинами. Шейндел – красивая дама, хорошо одетая, уверенная в себе и в своем обаянии, облако которого она распространяет вокруг себя. Через мгновение по всему дому уже слышится только ее голос.

Она бесцеремонно берет двоюродного брата за руку и ведет в гостиную, великолепие которой пугает гостей, ведь на протяжении тринадцати лет они видели красивые, роскошные вещи только в соборе. А тут натертый деревянный пол, на нем турецкие ковры, стены пастельных тонов с цветочным орнаментом и белый инструмент, ощерившийся клавишами, а рядом – искусно украшенная табуреточка на трех ногах, притворяющихся звериными лапами. Сборчатые занавески на окнах, причудливый комодик для ниток – гости приехали, когда Шейндел вместе с дочерьми вышивала, поэтому на стульях разбросаны пяльцы. Дочерей четыре; они стоят рядком, улыбаясь, довольные собой: старшая, Блумеле, красивая, невысокая, веселая, потом Сарра, Гитля и молоденькая Эстер с кудрявыми локонами и словно бы нарисованным румянцем, выступившим на бледном лице. На них платьица с нежными соцветиями, у каждой – другого цвета. Эве хотелось бы такое платье и такую ленту в волосы; в Варшаве ничего подобного не носят, она чувствует, что буквально влюбляется во все это. В Польше – только аляповато-красный и малиновый, турецкий голубой, а здесь все по-другому: словно бы разбелено, как будто разные цвета мира разбавили молоком; у нее не хватает слов, чтобы обозначить этот розовато-серый цвет лент. Тетя Шейндел представляет своих детей. Ее идиш немного отличается от того, на каком говорят гости из Польши. После девочек один за другим подходят мальчики.

Вот Моше, который, узнав о визите знаменитого дяди, специально приехал из Вены. Всего на два года старше Авачи – ему двадцать, с тонким, подвижным лицом и неровными зубами, он уже пишет научные труды, на немецком и на древнееврейском. Моше интересуется поэзией и литературой, а также новыми философскими течениями. Он выглядит немного слишком дерзким, слишком разговорчивым, а возможно, и слишком самоуверенным, в мать. Есть люди, с которыми сразу возникают проблемы, потому что они слишком привлекают и нравятся без всяких на то оснований, даже если очевидно, что все это – сплошная игра и притворство. Именно таков Моше. Когда он смотрит на Эву, та отводит глаза и краснеет, от чего смущается еще больше. Здороваясь, она неловко приседает и не хочет протянуть руку, и тогда Шейндел, которая все подмечает, со значением взглядывает на мужа и дает всем понять, что девушка не очень хорошо воспитана. Имена остальных братьев Добрушек Эва запомнить уже не в силах.

Шейндел Хирш родилась во Вроцлаве, но ее семья родом из Жешова, так же как и семья Якова; мать Якова и отец Шейндел – брат и сестра. Сейчас ей тридцать семь лет, лицо по-прежнему свежее и молодое.